Всем смертям назло
Шрифт:
Но какая бы она ни была, гостиница делала свое дело. И здесь находили приют командированные разнообразными советскими органами «спецы», ревизоры из центра и ходатаи с мест — разнохарактерный люд, вносивший сюда дух беспокойного времени.
Пять дней назад в крошечном номере на втором этаже под цифрой «9» был обнаружен труп двадцатитрехлетнего учителя Дмитрия Салаева из уездного города Н-ска на юге губернии.
Дмитрий Салаев умер от огнестрельной раны. И оружие — браунинг № 2— валялось тут же.
На столе, смятая, лежала неоконченная записка: «Дорогая, родная Люда! Мы никогда больше не увидимся. Я ухожу из жизни, ухожу сам, добровольно. Еще вчера я не был уверен, что смогу это сделать, сегодня я готов... Прости меня, я не мог иначе. Скажи...»
Тут текст обрывался.
В корзинке под столом никаких бумаг не было.
В конторе гостиницы был обнаружен и приобщен к делу «бланк приезжающих», заполненный Салаевым в присутствии дежурного по гостинице. Не было никаких сомнений, что это последнее письмо написано именно Салаевым.
Следовательно? Следовательно, дело было ясно. Как тогда говорили, «ясно, как апельсин»...
Дмитрий Салаев, учитель, 23 лет, член профсоюза, холостой, покончил счеты с жизнью по неизвестной причине.
Я прочла протокол допроса служащих гостиницы. Они не могли внести ничего нового в дело. Да и что же еще тут требовалось? Ничего!
Придя к такому выводу, я вернулась к первой странице обложки. И теперь я увидела то, что не заметила разу. На обложке стояло название дела: «Об убийстве в гостинице «Шато». Перед словом «убийство» что-то было тщательно зачеркнуто. Я осторожно поскоблила лезвием от бритвы. Обнаружилось ранее написанное: «само»...
Надпись на обложке была сделана рукой Ткачева. Следовательно, Ткачев считал Салаева самоубийцей. И разумеется, правильно считал. Но Шумилов? Шумилов подозревал здесь убийство. И он зачеркнул «само». На каком основании?
Я принялась читать дело снова.
И, прочитав снова внимательно каждый лист, я поняла, что возбудило у Шумилова сомнение. Это был документ Института судебной медицины: протокол вскрытия трупа. В очень осторожных словах, со многими оговорками, из протокола выводилось заключение, что выстрел мог быть произведен не в упор... Не в упор, а на каком-то расстоянии.
Было еще одно: на оружии не имелось отпечатков пальцев. Ни убитого, ни кого-либо другого. В момент выстрела браунинг был чем-то обернут.
Однако все эти косвенные улики могли быть легко опровергнуты, и вовсе не обязательно оставить след на оружии. А заключение института, сделанное в уклончивой форме, не имело веса.
Но если это убийство, то кто убийца и каковы его мотивы? Что побудило его к преступлению?
При умершем не было документов. В конторе лежало сданное им удостоверение личности, а также свидетельство о рождении и крещении, выданное священником села Воронки Н-ского уезда. Почему оно было сдано в контору? Директор объяснил, что у них такой порядок: все личные документы, если жилец желает, сдаются в контору на хранение. Командировочных документов не было: вероятно, Салаев приехал в город по своим личным делам. Каким?..
Первое, что я решила предпринять, — было обращение в губоно, в губернский отдел народного образования, где я надеялась найти подробные данные о Салаеве.
Да, в губоно лежала в личном деле Салаева анкета, по тем временам очень коротенькая и без фотокарточки.
Из анкеты я узнала, что Дмитрий Салаев, 23 лет, комсомолец, холостой, сын крестьянина-бедняка, родился в селе Воронки Н-ского уезда, окончил школу II ступени и учительские курсы и второй год преподает русский язык в школе, в которой сам учился.
Что это могло мне дать? Ничего. Я изъяла личное дело Салаева и «приобщила» к следствию.
Старик Ткачев был умен и терпелив. До заключения медицинских экспертов он приказал опечатать номер Салаева в гостинице, оставив все так, как оно было обнаружено в первый момент.
Он рассуждал, видимо, таким образом: если экспертиза опрокинет версию самоубийства, надо будет осмотреть место происшествия снова, уже другими глазами.
Второе, что я наметила, прочитав дело, было: распечатать номер девять и повторно осмотреть место преступления. Если здесь имело место преступление. Шумилов согласился со мной. Мы отправились в «Шато».
В гостинице царила обычная суета. О печальном происшествии напоминала только четкая сургучная печать на картонке, болтавшаяся на двери.
Мы вошли в кабинет директора, как громко именовался закуток за стеклянной перегородкой. Мой начальник произнес свое вечное, звучащее почти как пароль: «Я — народный следователь Шумилов, это моя помощница Таиса Смолокурова», и тотчас сам директор, тут же сидевшие бухгалтер и дежурный по коридору вызвались нас сопровождать.
И вот в первый раз, если не считать студенческой практики, — но какое же может быть сравнение? — я переступаю порог комнаты, где, возможно, было совершено преступление.
Сначала «охватить всю картину» — я уже знала, как это важно на «месте происшествия». Потом переходить к деталям, чтобы снова, обогатившись множеством наблюдений, вернуться к общему...
Мы вошли, и тотчас мой начальник весь как-то изменился, словно самый воздух этой комнаты обострил все органы его чувств.
Я часто ходила с отцом на охоту. И сейчас Шумилов мне напомнил нашего старого пойнтера, почуявшего дичь.
Мысль эта меня несколько смутила, но я уже не могла от нее отойти.
Взгляд Шумилова стал напряженным. Нос еще более заострился. Легким, осторожным шагом он обошел комнату вдоль стены и пригласил нас следовать за ним. Потом он осмотрел смятую постель со следами уже почерневшей крови, навел сильную лупу на забрызганный кровью коврик, на тумбочку, на которой стояла настольная лампа с биркой гостиницы.
— Вероятно, здесь лежали часы убитого?— не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов. Дежурный вспомнил, что видел на руке Салаева большие часы необычной формы: овальные. Как-то, поздно вечером, Салаев вышел из номера, и они вместе с дежурным покурили в коридоре. Салаев снял с руки часы и показал их: они были именные, с надписью, подарок его отцу И. Салаеву, казначею какого-то полка, от офицеров, его сослуживцев. Это хорошо запомнилось как раз потому, что часы были, как выразился дежурный, диковинные». Шумилов поблагодарил кивком головы и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его — крестьянин-бедняк. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустяшному поводу?