Всемирная история в 24 томах. Т.6. Римский период
Шрифт:
— О добрый, справедливый, государь! — и все, вскочив с мест, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением. Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. Когда он бывал консулом, то обычно передвигался пешком, когда не был консулом — в закрытых носилках. К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимая от него прошения с необычайной ласковостью: одному оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону. Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах, к каждому обращаясь по имени без напоминания; даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голоду, он посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.
Однажды в сенате во время его речи кто-то сказал:«Не понимаю!», — а другой:«Я бы тебе возразил, будь это возможно!» Не раз, возмущенный жестокими спорами сенаторов, он покидал курию; ему кричали вслед:«Нельзя запрещать сенаторам рассуждать о государственных делах!» При пересмотре списков, когда сенаторы выбирали друг друга, Антисий Лабеон подал голос за жившего в ссылке Марка Лепида, давнего врага Августа и на вопрос Августа:«Неужели не нашлось никого достойнее?», ответил:«У каждого свое мнение». И все-таки за вольные и строптивые речи от него никто не пострадал. Даже подметные письма, разбросанные в курии, его не смутили: он обязательно их опроверг и, не разыскивая даже сочинителей, постановил только впредь привлекать к ответу тех, кто распространяет под чужим именем порочащие кого-нибудь стихи или письма. В ответ на задевшие его дерзкие или злобные шутки он также издал эдикт; однако принимать меры против вольных высказываний в завещаниях он запретил.
Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами и просил за них По старинному обычаю. Он и сам подавал голос в своей трибе как простой гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел допросы и возражения с редким спокойствием. Он уменьшил ширину своего форума, не решаясь выселить владельцев из соседних домов. Представляя вниманию народа своих сыновей, он каждый раз прибавлял:«Если они того заслужат». Когда перед ними, еще подростками, встал И разразился рукоплесканиями целый театр, он был этим очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными в государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же судебными законами, что и прочие граждане. Когда его близкий друг, Ноний Аспренат был обвинен Кассием Севром в отравлении, он спросил в сенате, как ему следует поступить: он боится, что по общему мнению, если он вмешается, то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет и обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел на свидетельских скамьях, но все время молчал и не произнес даже обычной в суде похвалы подсудимому. Присутствовал он и на процессах клиентов, например, у некоего Скутария, солдата на сверхсрочной службе, обвиненного в насилии. Только одного из подсудимых и только откровенными просьбами спас он от осуждения, перед лицом судей умолив обвинителя отступиться: это был Кастриций, от которого он узнал о заговоре Мурены.
Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенаторских постановлениях я не говорю, так как их могут считать вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро монетку за его здоровье. А на новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его и не было в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов — Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и других. На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто смог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой. При возвращении из провинции, его встречали не только добрыми пожеланиями, но и пением песен. Следили даже за тем, чтобы в день его въезда в город никогда не совершались казни.
Имя отца отечества было поднесено ему всем народом внезапно и единодушно. Первым это сделали плебеи, отправив ему посольство в Анций, а после его отказа — приветствуя его в Риме при входе в театр огромной толпой и в лавровых венках; вслед за ним и сенат высказал свою волю, но не в декрете и не общим криком, а в выступлении Валерия Мессалы. По общему поручению он сказал так:«Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя отцом отечества!» Август со слезами на глазах отвечал ему такими словами: привожу их в точности, как и слова Мессалы: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни!»
Но к этому возвеличиванию Октаваин шел, сохраняя видимость карьеры равного среди равных. В течение нескольких лет он избирался консулом (в общей сложности он был консулом тринадцать раз). Помимо этого он, по постановлению сената еще с 36 г. до н. э. имел трибунскую власть, которая давала ему право распоряжаться всеми гражданскими делами в Риме.
Позже он получил власть проконсульскую.
Он также был верховным судьей всех римских граждан. Как и сенат, он имел право выдвигать кандидатов в магистраты. Следует отметить, что его кандидаты баллотировались вне очереди и, конечно, имели все шансы быть избранными. Для этого он также использовал свой авторитет, как мы смогли убедиться из цитаты римского историка.
Якобы для покрытия расходов по вверенным принцепсу отраслям управления была создана особая казна — фиск, которая сложилась на основе отдельных провинциальных фисков, существовавших еще в период Республики.
Постепенно казна эта совершенно вытеснила эрарий, которым распоряжался сенат. Вот как пишет об этом Гай Светоний Транквилл:
«Не всегда он вступал в должность в Риме: четвертое консульство он принял в Азии, пятое — на острове Самосе, восьмое и девятое — в Тараконе.
Триумвиром для устроения государства он был в течение десяти лет. В этой должности он сперва противился коллегам и пытался предотвратить проскрипции; но когда проскрипции были все же объявлены, он превзошел жестокостью их обоих. Тех еще многим удавалось умилостивить мольбами и просьбами — он один твердо стоял на том, чтобы никому не было пощады. Он даже внес в список жертв своего опекуна Гая Торания, который был товарищем по эдильству его отца Октавия. Более того, Юлий Сатурнин сообщает, что по совершении проскрипций Марк Лепид извинялся перед сенатом за случившееся и выражал надежду, что с наказаниями покончено и отныне наступит время милосердия;
Октавий же напротив заявил, что он хоть и прекращает проскрипции, он оставляет за собой полную свободу действий. Правда, впоследствии, как бы раскаиваясь в своем упорстве, он возвел во всадническое достоинство Тита Виния Филопомена, так как о нем говорили, что он во время проскрипции укрыл своего патрона от убийц.
Будучи триумвиром, он многими поступками навлек на себя всеобщую ненависть. Так, Пинарий, римский всадник, что-то записывал во время его речи перед солдатами в присутствии толпы граждан; заметив это, он приказал заколоть его у себя на глазах как лазутчика и соглядатая. Тедия Афра, назначенного консулом, который язвительно отозвался о каком-то его поступке, он угрозами довел до того, что тот наложил на себя руки. Квинт Галлий, претор, пришел к нему для приветствия с двойными табличками под одеждой: Октавий заподозрил, что он прячет меч, однако не решился обыскать его на месте, опасаясь ошибиться; но, немного спустя, он приказал центурионам и солдатам стащить его с судейского кресла, пытал его как раба и, не добившись ничего, казнил, своими руками выколов сперва ему глаза. Сам он однако пишет, что Галлий под предлогом беседы покушался на его жизнь, а за это был брошен в тюрьму, потом выслан из Рима и погиб при кораблекрушении или при нападении разбойников.
Трибунскую власть он принял пожизненно и раз или два назначал себе товарища на пять лет. Принял он и надзор за нравами и законами, также пожизненно; в силу этого полномочия он три раза производил народную перепись, хотя и не был цензором; в первый и третий раз — с товарищем, в промежутке — один».
Октавиан любил подчеркивать, что, восстановив Республику, он не принял никаких титулов и званий, перечащих республиканскому строю и превосходил «товарищей» по магистратурам только авторитетом, которого он достиг лишь благодаря своим исключительным заслугам.
Обратимся снова к названному выше римскому историку:
«О восстановлении республики он задумывался дважды; первый раз — тотчас после победы над Антонием, когда еще свежи были в памяти частые обвинения его будто единственно из-за Октавиана республика еще не восстановлена; и во второй раз — после долгой и мучительной болезни, когда он даже вызвал к себе домой сенаторов и должностных лиц и передал нм книги государственных дел. Однако, рассудив, что и ему опасно будет жить частным человеком, и республику было бы неразумно доверять своеволию многих правителей, он без колебаний оставил власть за собой; и трудно сказать, что оказалось лучше, решение или его последствия. Об этом решении он не раз заявлял вслух, а в одном эдикте он свидетельствует о нем такими словами: «Итак, да будет мне дано установить государство на его основе целым и незыблемым, дабы я, пожиная желанные плоды этого свершения, почитался творцом лучшего государственного устройства, и при кончине унес бы с собой надежду, что заложенные мною основания останутся непоколебленными». И он выполнил свой обет, всеми силами стараясь, чтобы никто не мог пожаловаться на новый порядок вещей».