Всеобщая история кино. Том. Кино становится искусством 1914-1920

Садуль Жорж

Но тут Чаплин не пошел так далеко, как ему хотелось бы. В первоначальном варианте фильма Чаплин, переодетый немецким офицером, а Первиэнс — шофером, взяли в плен кайзера, Гинденбурга и кронпринца. Затем Чарли чествуют на большом банкете за то, что он положил конец войне. На банкете присутствовали Пуанкаре, английский король, а может быть, и Вильсон. И рядовой Чарли отрезает у них пуговицы, на память. У сановных гостей падают брюки… Когда дело доходит до того, чтобы унизить сановников, великих мира сего, военную знать, Чаплин хорошо примеривается и сталкивает оба лагеря лбами.

Цензура

восстала против последней сцены, и Чаплин согласился на купюру. „На плечо!” был, таким образом, первым его фильмом, подвергшимся цензуре в Америке и в других странах. Американский вариант фильма „На плечо!” всегда был под запретом. В Германии — потому, что он, во-первых, оскорблял кайзера, во-вторых — Гинденбурга и, как утверждали глупцы, весь немецкий народ в целом. А на деле он разоблачал войну. Когда же во время второй мировой войны фильм снова был выпущен, США в свою очередь вырезали кадры — карикатуры на высокопоставленных особ…

Во что превратился бы фильм „На плечо!”, если бы Чаплин из предосторожности не сократил его с пяти частей до трех! Но вполне вероятно, что сжатость фильма усилила взрывную силу этого обвинительного слова, направленного против войны. Вряд ли и Америка приняла бы фильм, если бы перед тем Чаплин не исколесил за три месяца все Штаты, продавая облигации государственного займа [208] .

После картины „Собачья жизнь”, полной горечи и печали, и едкого сатирического фильма „На плечо!” появляется „Солнечная сторона” (июнь 1919 г.).

208

Он даже снял маленький (на полчасти) рекламный фильм „Облигация”.

„Воскресный день в деревне, — пишет Деллюк, — господь бог разрешает… буржуа нарядиться в праздничные сюртуки, пастору сделать все возможное, чтобы паства приняла всерьез этот бесполезный день, работникам избавиться на часок от мытья посуды, чистки ботинок, от скобления полов, от пинков в зад.

В поле — нимфы.

Попробуйте растянуться под деревом и уснуть. Они тут же вас разбудят. Они кажутся нагими под колышущейся шелковой вуалью… гирлянды искусственных роз украшают их нагие тела… Легко допустить, что они — настоящие нимфы, к тому же это ясно видно.

Что касается Чарли… Но вы ведь знаете „Послеполуденный отдых фавна”…

Однако надо возвращаться в деревню. Нужно признаться себе, что этот сон был сном. Надо, чтобы пришла ночь в эту слишком людную деревушку. Нужно, черт возьми, нужно, чтобы любовь покончила со всем”.

И этот сон и эта развязка занимают не много места в фильме, состоящем из трех частей. Но без интермедии и счастливого конца он был бы еще тягостнее, еще мрачнее, чем „Собачья жизнь”. Первая часть — пробуждение батрака, поднятого с постели хозяином-фермером, — производит такое же тягостное впечатление, как окопы в фильме „На плечо!” или контора по найму прислуги в „Собачьей жизни”. Не найти идиллии среди полей: там, как на каторге, трудится батрак, обслуживая богатого крестьянина-пуританина.

Один и тот же актер — Том Уилсон —

играет полицейского в „Собачьей жизни” и толстого фермера в „Солнечной стороне”. И тут он создает образ, не прибегая к шаржу: он хозяин, безжалостный, непреклонный, — батраки выбиваются из сил, работая от зари до зари… Как говорит Деллюк, Чаплин видит во сне нимф не потому, что он отдыхает в воскресный день, а потому, что он жертва переутомления и находит в своих снах защиту от слишком суровой действительности. Призыв к праздничному танцу встретится позже, в „Новых временах”. Фавн снова начнет танцевать танец Чарли, обезумевшего от работы на конвейере…

После интермедии, этого непродолжительного веселого дивертисмента, вставленного в трагедию, тон драмы становится более терпимым. Теперь речь идет не о людских горестях, а о простом любовном разочаровании. Из города в автомобиле приезжает какой-то щеголь в гетрах, с тростью, в рукоятку которой вделана зажигалка. Он прельщает деревенскую прелестницу, нежную и ветреную Эдну. Грозит непоправимая беда, но „дэнди” оказался мошенником, его разоблачают, и Чарли женится на своей красавице; он счастлив, у него много детей, и он кормит их (еще раз), как цыплят…

Развязка совпадает с переменой в личной жизни Чаплина. Для него, „человека застенчивого и окруженного кривотолками” (Деллюк), кинокартины являются своего рода метафорическим дневником, откровенным признанием, сделанным зрителю, тем более трогательным, что оно преподносится косвенным, окольным путем.

Чаплин женился, пока ставил „Солнечную сторону” и играл своего героя. Его женой стала актриса Гриффита, Милдред Гаррис. Он был несчастлив и не имел детей… Но развязка его супружеской драмы по-настоящему наступила после „Малыша” — фильма, который мы не будем рассматривать в этом томе…

Чаплину потребовалось не больше полутора лет для создания замечательной кинотрилогии. Его последний короткометражный фильм для „Ферст нэшнл”, „День развлечений”, — забавная сатира на воскресное времяпрепровождение в семейном кругу. Произведение средней руки, обычный дивертисмент. Фильм — разрядка; гений отдыхает и делает паузу перед тем, как приняться в начале 1921 года, после длительного пятнадцатимесячного молчания, за свой первый большой фильм „Малыш”. Секретарь Чаплина Элзи Кодд рассказывает, как в 1919 году артист в размышлениях и поисках вынашивал замысел этого большого кинопроизведения:

„Со всей серьезностью решая задачу, как развеселить' зрителя, он обеспокоен не отсутствием комических мыслей, а скорее обилием идей, теснящихся в его мозгу.

Пока он разрабатывает какую-нибудь часть будущего сценария, ему приходят на ум с полдюжины других сценариев. У него постоянное искушение бросить разрабатываемую тему и взяться за другую.

Пока я пишу эти строки, он уже, кажется, в порыве вдохновения увлекся новой комедией. Все послеполуденное время он как раз под моим окном придумывал этюды по новому варианту, и, очевидно, новая идея его очень увлекла, ибо я слышу, как он оживленно беседует со своими персонажами и говорит очень быстро, с тем легким, забавным заиканием, которое ему свойственно в минуты сильного волнения.