Вспоминать, чтобы помнить
Шрифт:
«А чего они ждут?»
«Выпивки, конечно, чего же еще?»
Миссис Рубиол наконец извлекла из-под дивана бутылку. Я подумал, что женщину надо представить.
«Это миссис Рубиол, — сказал я. — Еще одно тело... пока теплое».
«Вы детектив?» — спросила миссис Рубиол, протягивая руку.
«Детектив? С чего вы взяли?»
Молчание.
«Леди, я всего лишь гробовщик, — сказал человек. — Кто-то позвонил в похоронное бюро и сказал, что здесь требуются наши услуги. Ну, я надел шляпу и пришел сюда. Наше бюро всего в двух кварталах отсюда. — Он вытащил бумажник и вручил нам свою визитку. — „Макаллистер и компания“. Это мы. Никаких выкрутасов, никакой суеты».
«Господи! — вырвалось у Гумберто. — Гробовщик, вот те на! Нет, мне необходима тефтелька. — Он сделал несколько неуверенных шагов по направлению к столовой. — Эй! — крикнул он. — А где наши субретки?»
Я пошел на кухню. Там их не было. Открыл заднюю дверь и выглянул наружу. Все тихо.
«Они удрали, — объявил я. — Теперь можно обследовать кладовую. Я не отказался бы от ветчины и яиц».
«И я, — сказал Гумберто. — Ветчина и яйца. То, что надо. — Он немного помолчал, как бы решая некую задачу. — А ты не думаешь, — шепнул он, — что где-нибудь может
«Не сомневаюсь в этом, — заверил его я. — Переверни здесь все вверх дном. Думаю, ты отыщешь золотую жилу. И попроси гробовщика помочь тебе».
Непристойность и закон отражения
Обсуждать природу и значение непристойности почти так же трудно, как говорить о Боге. Пока я не углубился в изучение литературы, существующей по этому вопросу, я и не представлял, в какую трясину вступаю. Уже на уровне этимологии понимаешь, что лексикографы — те еще обманщики — не меньше юристов, моралистов и политиков. Начнем с того, что те, кто серьезно пытается исследовать до конца значение этого понятия, вынуждены признать, что их поиски ни к чему не приводят. В книге «К чистоте» Эрнст и Сигл констатируют, что «нет двух людей, которые пришли бы к единому мнению по поводу дефиниций шести ужасных прилагательных: непристойный, похотливый, сладострастный, грязный, неприличный, отвратительный». Лига Наций тоже стала в тупик, пытаясь определить, что является непристойным. Д.Г. Лоуренс был, возможно, прав, когда говорил: «Никто не знает, что означает слово „непристойный“». Если обратиться к Теодору Шредеру, посвятившему всю свою жизнь борьбе за свободу слова*, то его мнение таково: «Непристойность не содержится в самих книгах и картинах, а является исключительно свойством сознания читателя или зрителя». «Все существующие аргументы в пользу запрета на непристойную литературу, — утверждает он, — неизбежно оправдывают и все остальные ограничения, накладываемые на свободу мысли».
* См. его «Вызов шести цензорам» и другие работы. — Примеч.
Как кто-то хорошо сказал: если начать перечислять все шедевры, заклейменные как «непристойные», получится нудный каталог. Большинство наших лучших писателей, от Платона до Хэвлока Эллиса, от Аристофана до Шоу, от Катулла и Овидия до Шекспира, Шелли и Суинберна, не говоря уже о Библии, были мишенью для тех, кто всегда пребывает в поисках нечистого, неприличного, аморального. В статье под названием «Свобода выражения в литературе» Хантингтон Кейрнз, один из наиболее терпимых и проницательных цензоров, подчеркивает необходимость переподготовки чиновников, отвечающих за соблюдение законов по цензуре. «В целом, — говорит он, — эти люди практически никак не связаны ни с наукой, ни с искусством, ничего не знают о той свободе самовыражения, которая была негласно дарована писателям за годы существования английской литературы, и с точки зрения экспертной оценки они не в состоянии иметь адекватное мнение по этому вопросу. В первую очередь переподготовка требуется правительственным чиновникам, а не массам, которые в своем большинстве лишь весьма поверхностно соприкасаются с искусством».
Думается, следует здесь же мимоходом отметить, что, хотя наше федеральное правительство не осуществляет контроль над произведениями искусства, созданными в стране, оно доверяет министерству финансов контролировать импорт из-за границы. В 1930 году был пересмотрен соответствующий закон, который теперь позволяет министру финансов, по его усмотрению, пропускать в страну классику или повсеместно признанные книги, обладающие несомненной литературной и научной ценностью, даже если в них есть элементы непристойности. Но что понимать под книгами, «обладающими несомненной литературной ценностью»? Мистер Кейрнз предлагает нам такую расшифровку: «Книги, которые американская серьезная критика не единожды признавала высокохудожественными». На первый взгляд такой подход кажется весьма либеральным, но в каждом конкретном случае, когда книга или произведение искусства способны вызвать сенсацию, такой либерализм дает сбой. Относительно сонетов Аретино известно, что они находились под запретом четыреста лет. Сколько нужно ждать, чтобы сняли запрет с некоторых современных произведений, никто не скажет. В уже упомянутой выше статье мистер Кейрнз признает: «Не похоже, чтобы теперешнее отношение к „непристойности“ изменилось». «Ни один из законодательных актов, — продолжает он, — не дает определения слову „непристойность“, и поэтому возможна самая широкая трактовка этого понятия». Те, кто воображал, что решение по «Улиссу» создает прецедент, должны теперь осознать, что были слишком оптимистичны. Когда дело касается книг с «беспокойным» содержанием, ничего нельзя окончательно установить. После многих лет борьбы с разного рода ханжами, фанатиками и прочими психопатами, определявшими, что мы можем читать, а что — нет, Теодор Шредер приходит к выводу, что «во внимание обычно принимаются не истинные качества книги, а ее предположительное воздействие на некоего гипотетического читателя, который в некое проблематичное время в будущем, возможно, прочтет эту книгу».
В своей книге «Вызов шести цензорам» мистер Шредер цитирует анонимного священника прошлого века, утверждавшего, что «непристойность существует только в сознании тех, кто ее видит и вменяет в вину другим». Эта малоизвестная книга содержит изрядное количество мест, проливающих свет на проблему; в них автор пытается доказать, что, согласно существующему в природе закону отражения, каждый совершает действия, подобные тем, которые приписывает другим; такое самосохранение равносильно саморазрушению и т.д. Эта здравая и просвещенная точка зрения, разделяемая, похоже, весьма немногими, подходит к сущности предмета ближе, чем все трактаты просветителей, моралистов, ученых и юристов, вместе взятые. В «Послании к римлянам» (14:14) это дается как аксиома на все времена: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто». Однако каждый здравомыслящий человек понимает, что такой подход не примет во внимание ни один суд вкупе с почтовым ведомством.
Совершенно другую точку зрения, заслуживающую того, чтобы на нее обратили внимание, так как она не только искренняя и честная, но и выражает мысли многих людей, высказывает Хэвлок Эллис, утверждающий, что непристойность
* «Моrе Essays of Love and Virtue». — Примеч. авт.
Как тот, кого обвиняли в использовании непристойной лексики более, чем кого-либо другого из современных англоязычных писателей, выскажу свой взгляд на этот предмет. Думаю, в силу вышесказанного он может представлять особый интерес. Со времени первого издания «Тропика Рака» в 1934 году в Париже я получил не одну сотню писем от читателей со всех концов света, от мужчин и женщин разного возраста и положения; эти письма в большинстве своем содержали слова поддержки и благодарности. Многие из тех, кто неодобрительно отнесся к книге из-за грубого языка, выражали свое восхищение ею в целом, и только немногие, очень немногие писали, что книга скучна или плохо написана. Роман и по сей день пользуется устойчивым спросом, продаваясь «из-под прилавка»; время от времени о нем появляются критические статьи, хотя опубликован он был тринадцать лет назад и тут же запрещен в англосаксонских странах. Единственное, чего добилась этим цензура, — загнала книгу в подполье, сократив таким образом число продаж, но в то же время она создала роману лучшую рекламу на свете — устную, от читателя к читателю. Роман есть в библиотеках всех наших лучших университетов, профессора часто рекомендуют его студентам, и постепенно он стал занимать достойное место в нашей литературе рядом с другими выдающимися произведениями, которые в свое время тоже были запрещены. Эта книга вызывает большой интерес у молодых людей, и я получал прямые и косвенные свидетельства того, что она не только не разрушила их жизни, но и повысила их моральный уровень. Эта книга — живое свидетельство поражения цензуры и доказательство того, что она может защитить от нежелательного влияния только самих цензоров — и то только в силу закона природы, известного всем, кто излишне предается удовольствиям. В этой связи я чувствую необходимость упомянуть об одной любопытной закономерности, на которую часто обращали мое внимание книгопродавцы, а именно: устойчивым и даже растущим спросом пользуются два рода книг — так называемая порнографическая, или непристойная, литература и оккультная. Это вроде бы подтверждает точку зрения Хэвлока Эллиса, о которой я упоминал выше. Несомненно, все попытки контролировать хождение непристойной литературы, как и попытки контролировать распространение наркотиков или проституции, обречены на неудачу всюду, где делает успехи цивилизация. Вне зависимости от того, являются эти вещи безусловным злом или нет, они неотъемлемые элементы нашей социальной жизни, и не подлежит сомнению, что все они синонимы того, что зовется цивилизацией. Несмотря на все, что было сказано и написано в защиту и против этих явлений, люди так и не смогли прийти в отношении их к такому же согласию, как, например, в отношении рабства. Можно предположить, что когда-нибудь они исчезнут, но тогда можно также предположить, что, несмотря на сегодняшнее поголовное неодобрение рабства, оно может начать практиковаться вновь.
Постоянный вопрос, который задают автору «непристойных» произведений: зачем вы пользуетесь таким грязным языком? Подтекст здесь следующий: такого же эффекта можно добиться и с помощью традиционных эстетических средств. Однако нет ничего более далекого от истины. Сколь бы непривычная лексика ни употреблялась в таком произведении — я беру здесь самые крайние случаи, — будьте уверены, что никакие другие идиомы тут не подойдут. Результаты напрямую связаны с намерениями, а последние, в свою очередь, подчиняются законам компульсии, столь же неотвратимым, как и законы природы. Люди не творческого склада редко это понимают. Кто-то сказал, что «писатель, открыв нечто новое, стремится передать свое новое знание читателю. Это новое знание, безразлично, сексуального оно или иного характера, непременно вступит в конфликт с распространенными убеждениями, страхами и запретами, потому что последние в большинстве своем основаны на заблуждениях». Какие бы ни назывались смягчающие обстоятельства, оправдывающие ошибочные оценки публики, — вроде недостатка образования, отсутствия контактов с искусствами и так далее, факт остается фактом: всегда будет существовать пропасть между творцом и массой, потому что последняя глуха к тайне, пронизывающей все сущее. Борьба, которую художник сознательно или бессознательно ведет с публикой, почти всегда сконцентрирована на необходимости выбора. Не останавливаясь на вопросах «эго» и темперамента и взглянув достаточно широко на творческий процесс, превращающий художника всего лишь в рабочий инструмент, мы тем не менее вынуждены признать, что дух любой эпохи — плавильный тигель, в котором некие жизненные скрытые силы ищут выражения тем или иным способом. Возможно, есть нечто таинственное в проявлении глубоких и непредвиденных влияний, которые выражаются в движениях и идеях, возмущающих общественное мнение в разные исторические периоды, однако в этом нет ничего случайного или странного. Законы духа могут быть постигнуты, как и законы природы. Но прочесть их смогут только те, кто сам прикоснулся к тайне. Глубина толкований делает их недоступными для массы, которая бездумно относится к жизни.