Вспоминать, чтобы помнить

Миллер Генри Валентайн

Тут миссис Рубиол выразила желание выкурить сигарету. Мне показалось, что она мучительно ищет возможность найти себе другого собеседника.

«Дорогая миссис Рубиол, — продолжал я, поднеся огонь так близко, что чуть не опалил ей губы, — спасибо за восхитительную беседу. Не скажете ли, который час? А то я на прошлой неделе заложил свои часы».

«Думаю, мне пора», — сказала миссис Рубиол, глядя на часы.

«Пожалуйста, не уходите, — взмолился я. — Вы не можете представить, какое удовольствие беседовать с вами. Что вы говорили о Черчилле, когда я вас так грубо перебил?»

Миссис Рубиол, быстро сменившая гнев на милость, снова приготовилась говорить.

«Прежде чем вы приступите к рассказу, — сказал я, с удовольствием наблюдая судорожное подергивание ее лицевых мышц, — я хочу кое-что добавить.

Это касается Уайтхеда. Если помните, я уже называл его имя. То, что я хочу рассказать, относится к понятию „божественная энтропия“. Энтропия означает постепенную остановку... как в часовом механизме. То есть со временем или во времени, как говорят физики, все имеет тенденцию изнашиваться и останавливаться. Вопрос заключается в том: а как Вселенная, у нее что, тоже кончится завод? Вы когда-нибудь думали об этом? Не такая уж невероятная мысль, правда? Конечно, Спиноза давным-давно сформулировал свой собственный космологический часовой механизм, если можно так выразиться. Данный пантеизм логически доказывает, что когда-нибудь все, в том числе сам Бог, должно прекратить существование. Греки пришли к такому же выводу около 500 года до новой эры. Они даже сформулировали понятие „вечного повторения“, что есть шаг вперед по отношению к теории Уайтхеда. Не сомневаюсь, что вы в курсе всего этого. Мне кажется, упоминание об этом есть в „Деле против Вагнера“. Или где-то еще. В любом случае, Уайтхед, англичанин из высшего общества, относился с понятным скептицизмом к романтическим идеям, популярным в 19 веке. Его принципы, выработанные в лабораторных условиях, следовали suigeneris* за учениями Дарвина и Хаксли. Некоторые полагают, что, несмотря на строгие традиции, которые являлись для него преградой, в его метафизике можно найти следы влияния Геккеля — не Гегеля, учтите! — которого в свое время называли Кромвелем морфологии. Я излагаю все это конспективно — только для того, чтобы освежить эти факты в вашей памяти...» Тут я пронзил миссис Рубиол взглядом, отчего она вновь задергалась. Мне даже стало страшно, не скрутят ли ее судороги. Я не представлял, что скажу дальше: в моей голове не было ни единой мысли. Поэтому я просто открыл рот и продолжал, не задумываясь...

* В своем роде (лат.).

«Как вам известно, всегда существовали два философских течения, имевшие разные представления о природе Вселенной. В подтверждение этой мысли я мог бы привести вам в пример атомистическую теорию Эмпедокла, но это только уведет нас в сторону. Я пытаюсь, миссис Рубиол, донести до вас следующее: когда Гертруда Стайн услышала звук гонга и объявила профессора Альберта Уайтхеда гением, она положила начало спору, последствия которого, возможно, не будут полностью поняты еще тысячу лет. Повторюсь: профессор Уайтхед поставил вопрос таким образом: является ли Вселенная механизмом, который останавливается так же, как и часы, когда у них кончается завод, что неминуемо приведет к концу всякой жизни, и не только жизни, но и движения — даже движения электронов; или же та же самая Вселенная наделена способностью к регенерации? Если верно второе предположение, тогда смерть не имеет смысла. А если смерть не имеет смысла, тогда все наши метафизические доктрины евхаристичны и эсхатологичны. Говоря это, я вовсе не хочу вовлечь вас в эпистемологические тонкости. Последние тридцать лет общее русло философской мысли идет в направлении, указанном св. Фомой Аквинским. Нет больше pons asinorum* для разрешения, рассуждая диалектически. Мы ступили на твердую землю... terra ferma по Лонгину. Отсюда растущий интерес к циклическим теориям... обратите внимание на борьбу, которая разгорелась сейчас между «Плутон-Нептун-Уран-транзитом». Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что я хорошо знаком со всеми этими достижениями... совсем нет! Я просто обращаю ваше внимание на то, что из-за любопытного пространственного параллелизма теории, разрабатываемые в одной области, такой, как, например, астрофизика, оказывают поразительное влияние на другие, внешне несхожие области — например, на геомагнетизм и гидродинамику. Вы вот говорили о решающей роли авиации в заключительный период текущей войны. Согласен с вами. И все же без специальных исследований в области метеорологии бомбардировщик «Летающая крепость» станет только помехой в действиях воздушной армады. Для большей ясности, миссис Рубиол,

скажу, что «Летающая крепость» сравнима с механической птицей будущего, как динозавр — с вертолетом. Победа над стратосферой — только шаг в развитии авиации. Пока мы только имитируем полет птиц. Точнее, хищных птиц. Мы строим воздушных динозавров с целью испугать полевую мышь. Но когда подумаешь о неистребимости тараканьего рода — простите за нелепый пример, — сразу понимаешь, насколько неэффективной была маниакальная сосредоточенность динозавров на развитии своего скелета. Муравью никогда не угрожала опасность вымирания, и кузнечику — тоже. Они и по сей день живут с нами, как жили и с питекантропами. А где динозавры, что в свое время бродили по первозданной степи? Вмерзли в землю арктической тундры, как вам известно..."

* Трудная задача (лат.).

Все еще слушавшая меня миссис Рубиол вдруг стала обнаруживать симптомы нервного тика. Глядя мимо ее носа, который посинел и напоминал теперь брюхо кобры, я увидел в полумраке столовой нечто, похожее на дурной сон. Наш дорогой Клод сидел на коленях у Джеральда, вливая по глоточку некий драгоценный эликсир в его пересохшую глотку. Джеральд тем временем перебирал золотые локоны Клода. Миссис Рубиол старательно делала вид, что не замечает такого denouement*. Она вытащила из сумочки миниатюрное зеркальце и усердно пудрила нос.

* Исхода дела, развязки (фр.).

Неожиданно из соседней комнаты появился Гумберто. В одной руке он держал бутылку виски, в другой — пустой бокал. Он стоял, покачиваясь, и смотрел на нас милостиво, словно мы просили у него благословения.

«Кто это?» — спросила миссис Рубиол, не в силах вспомнить, где она его прежде видела.

«Как, неужели вы не помните? — сказал я. — Мы встречались у профессора Шонберга прошлой осенью. Гумберто — гинеколог в санатории для шизофреников на Новой Каледонии».

«Хотите выпить?» — спросил Гумберто, застенчиво глядя на миссис Рубиол.

«Конечно, хочет. Дай ей!» С этими словами я поднялся и, взяв бутылку, поднес ее к губам миссис Рубиол. Слишком взволнованная, чтобы понять, что от нее требуется, она немного отпила и, держа спиртное во рту, забулькала. Я приложил бутылку к своим губам и хорошенько отхлебнул.

«Совсем другое дело, правда? — заметил я. — Теперь и беседа пойдет веселее».

Гумберто слушал нас, навострив уши. В одной руке он все еще держал пустой бокал, другой делал хватательные движения, силясь обрести исчезнувшую бутылку. Казалось, он не сознавал, что бутылку у него забрали. Он двигал пальцами так, будто они у него онемели, потом поднял свободной рукой воротник пиджака.

Углядев на столике подле миссис Рубиол изящную вазочку, я быстренько вытащил из нее цветы и налил туда изрядную порцию виски.

«Давайте пить отсюда, — предложил я. — Это намного проще».

«Ваш знак, конечно, Рыбы? — сказал Гумберто, отчаянно кренясь в сторону миссис Рубиол. — Я читаю это в ваших глазах. Не говорите мне, когда вы родились, только назовите дату вашего рождения».

«Он хочет сказать место... долготу и широту. Дайте ему в придачу еще и азимут, пока он у вас есть. Это упростит дело».

«Подожди минутку, — попросил Гумберто. — Ты ее смущаешь».

«Смущаю? Ничто не может смутить миссис Рубиол. Правда!»

«Да», — кротко подтвердила она.

Я поднес вазу к ее губам и сцедил добрую половину. В столовой Джеральд и Клод по-прежнему нежничали. Казалось, они забыли обо всем. Слившись в призрачном свете, как сиамские близнецы, они мне живо напомнили мою недавнюю акварель, которую я назвал «Молодожены».

«Ты что-то хотел спросить?..» — весело прощебетал я, пристально глядя на Гумберто, который, повернувшись, в немом восхищении глазел на Молодоженов.

«Д-да, — подтвердил Гумберто, медленно поворачиваясь, но не отрывая глаз от запретного зрелища. — Я хотел спросить, могу ли я выпить».

«Я только что тебе налил», — ответил я.

«Куда?» — спросил он, глядя в дальний угол комнаты (как если бы там стояла сверкающая чистотой плевательница, скрывающая в себе спиртное).

«Я тут подумал, — продолжал он, — куда это подевалась моя жена. Надеюсь, она не взяла машину». Он с надеждой протянул вперед руку, как будто верил, что бутылка вернется сама — без всяких усилий с его стороны. Его движения были замедленны, как у жонглера, тренирующегося с булавами.