Вспоминать, чтобы помнить
Шрифт:
Пока он разыгрывал этот маленький фарс, мой взгляд случайно остановился на женщине у письменного стола в спальне. Она вытащила из сумочки платок и осушила им глаза. Я видел, как судорожно сжимала она руки, устремив вверх молящий взор. Она, казалось, совершенно утратила рассудок.
«Лолита, дорогая, как хорошо, что ты приехала. Конечно, на самолете? Какая прелесть! Ты всегда на высоте! А шляпка — просто загляденье! Где ты ее купила? Наверное, в Рио? Надеюсь, ты не сбежишь сразу? У меня для тебя чудесные новости. Венера сейчас к тебе благоволит».
Лолиту, похоже, не удивило это сообщение. Думаю, она знала больше об отношении к ней Венеры, чем Джеральд и все психопомпы загробного
Сейчас, когда она поднялась, ее тело несколько ожило. В движениях бедер появился шарм, который отсутствовал, когда она сидела. Эти движения напоминали кокетливую игру бровями, которую она вовсю использовала. Она жеманно изгибала то одно бедро, то другое. Это была своего рода скрытая мастурбация, какую обычно практикуют воспитанницы частных школ, если у них заняты руки.
Она сделала несколько шагов в направлении спальни с грацией сосульки, только-только начинающей таять. Голос ее звучал теперь иначе. Он, казалось, исходил из груди самой Венеры. Он был густой и аппетитный, как редиска, плавающая в сметане.
«Когда ты освободишься, — произнесла она, глядя поверх плеча Джеральда на фигурку в спальне, — мне хотелось бы с тобой поговорить».
Подтекст был такой: «Гони эту зареванную неудачницу, и я расскажу тебе о моей бурной личной жизни».
«Мы уже заканчиваем», — сказал Джеральд, чопорно поворачивая голову в сторону спальни.
«Поторопись! — нетерпеливо произнесла Лолита. — Я скоро отчалю». При этом она слегка качнула бедром, словно говоря: «Я тебя предупредила. Действуй поживее!»
В это время в комнату вошел бразильский летчик с подносом, на котором были сандвичи и немного хересу. Лолита жадно набросилась на еду. Ковбой с сумасшедшинкой в глазах тоже вскочил на ноги и принялся уплетать сандвичи за обе щеки. Сидевшая в углу леди Астенброк с надменным выражением ждала, что кто-то поднесет к ней поднос. Все вдруг взбодрились, выйдя из состояния оцепенения. Насекомые перестали жужжать, зной немного спал. Казалось, общая спячка закончилась.
Этого-то момента и ждал ковбой. У него появился шанс излить душу, что он и поспешил сделать низким, рокочущим голосом, довольно приятным, несмотря на истерические нотки. Он был из тех невротичных «настоящих мужчин», которых штампуют киностудии и которые ненавидят свою лжемужественность. Ему хотелось поведать нам всем о своих страхах, которых у него было предостаточно. Он явно не знал, с чего начать, но твердо намеревался заставить нас себя слушать. И вот неожиданно он стал рассказывать о шрапнельных ранах, стал рассказывать просто так, на пустом месте, словно мы только и делали, что все время об этом говорили. Он хотел, чтобы мы почувствовали, каково это быть израненным и обливаться кровью, особенно под чужим небом, без всякой надежды на спасение. Его тошнило от необходимости скакать на диких лошадях через густые заросли за сто пятьдесят долларов в неделю. Он уже был актером, когда жил на Восточном побережье, и пусть там он не был знаменитостью, зато ему не приходилось ежедневно сидеть в седле. Он жаждал момента, чтобы проявить свои истинные актерские способности. Можно было догадаться, что он голоден, — возможно, его жена уединилась с Джеральдом в спальне, чтобы узнать, когда они снова будут есть вдоволь. Можно было предположить, что сто пятьдесят долларов в неделю они получают с интервалом в пять или шесть недель, и в этот промежуток им остается только жевать конское седло. А может, его жена закрылась с Джеральдом, чтобы узнать, почему
Решительный молодой человек с безумным взором был, несомненно, Скорпион. Он словно просил у нас разрешения корчиться в судорогах на ковре, кусать лодыжки Лолиты или швырнуть в окно бокал с хересом. Его мучило что-то, лишь косвенно связанное с профессией. Его положение в будущем? Ранняя беременность жены? Или куча других вещей, связанных со всеобщей катастрофой? В любом случае он находился в мертвой точке — чем бы она ни являлась, и чем больше метался, тем больше путались его мысли. Если бы хоть кто-нибудь возразил ему! Если бы подверг сомнению его сумбурные, беспорядочные высказывания! Но нет, никто даже рта не раскрыл. Все сидели, как воды в рот набрали, глядя, как несчастный бьется в судорогах.
Поначалу было трудно понять, в каком месте земли его настигал в очередной раз разрыв шрапнели: он уже назвал на одном дыхании девять стран. Его выследили в Варшаве; в Роттердаме в него бросили бомбу; топили в Дюнкерке; убивали при Фермопилах; по воздуху его доставили на Крит, откуда он бежал на рыбацкой лодке; и вот наконец он оказался где-то в диком высокогорном районе Австралии, у каннибалов, питаясь чем придется. Трудно сказать, действительно ли он пережил все эти кровавые приключения или всего лишь репетировал роль для нового радиоспектакля. В своей речи он использовал все существующие местоимения — личные, возвратные, притяжательные. То он сам управлял самолетом, то был отставшим солдатом или грабителем в тылу у побежденных. То перебивался с хлеба на воду, то упивался шампанским, как Эрих фон Штрогейм. Но всегда, при любых обстоятельствах он был несчастен. Никакими словами не мог передать он всю глубину своего горя.
В самый разгар этой лихорадочной агонии я решил встать и пойти осмотреться. На дорожке, ведущей в сад, я встретил Гумберто — того своего друга, что был Стрельцом. Тот только что вырвался из когтей горбуньи с экземой. Мы вернулись вместе в сад и там наткнулись на стол для пинг-понга. Молодая пара, назвавшаяся братом и сестрой, пригласила нас составить компанию в парной игре. Только мы начали играть, как на заднем крыльце появился ковбой; некоторое время он мрачно следил за нами, потом скрылся в доме. Через минуту из дома вышла очень загорелая женщина — энергия в ней била через край; подойдя ближе, она жадно следила за игрой. То был прямо бык в женских одеждах; дыхание ее извергало пламя; груди поднимались и опускались, как спелые канталупы. Первый мяч, по которому она ударила, вступив в игру, разлетелся на две части; второй — перелетел через забор, а третий угодил прямо в глаз моему другу Гумберто. После этого она, разгневанная, удалилась, заявив, что предпочитает бадминтон.
Вскоре вышел Джеральд и пригласил нас остаться на обед. Его друг-дизайнер обещал приготовить на всех спагетти, сообщил он.
«Так что не вздумайте сбежать», — прибавил Джеральд, погрозив нам насмешливо пальцем.
Мы, конечно же, сказали, что не собирались оставаться. (Разве он не заметил, как нам скучно?)
«Вы что, не любите спагетти? Они недостаточно хороши для вас?» — спросил Джеральд, притворно надувшись.
«Нам дадут выпить?» — поинтересовался я, надеясь, что он поймет намек и скажет, что коктейли уже готовят.
«Об этом не беспокойтесь, — сказал Джеральд. — Вы, Козероги, ужасно практичны. Ответ мой: да, для вас кое-что найдется».
«А что именно?» — попробовал уточнить Гумберто, у которого за этот день изрядно пересохло в горле.
«Тсс, — оборвал его Джеральд. — Сосредоточьтесь на пинг-понге. Кто вас только воспитывал?»