Встреча с чудом
Шрифт:
— Перекур! — закричали каюры, остановили упряжки.
Славка, запорошенная снегом, слезла с нарт. Подбежал Колоколов.
— Ну, как?! — закричал он хвастливо.
— Здорово! — ответила она, шумно дыша. — Главное — темно, поэтому жутковато. Что несется, что валится — ничего не разберешь!
— Будь осторожней! — Он шутливо притиснул ее голову к своей груди, она, смеясь, ударила его, как боксер.
По морозу запахло от трубок каюров. Распалившиеся олени хватали снег. Мороз подкатывал к пятидесяти, обжигал. Колоколов снял
— Поехали! — закричал Кеша.
И опять швыряло нарты. Славка цеплялась за веревку, упиралась ногами в перекладину, закрывала лицо рукой, и по ней стегали ломкие, обледеневшие ветви. «Вот ахнешься спиной или грудью на острый пенек — и поминай как звали», — подумала она. Воротник полушубка от дыхания оброс куржаком, ледяшками. Ресницы также заросли инеем. Мороз палил лицо.
Дорога пошла слишком круто вниз. Славка струсила, спрыгнула. Клубок из упряжек скатился и сразу же вытянулся ровной вереницей, олени козлами запрыгали вверх. Впереди их легко, тоже по-козлиному взбегал неутомимый Гриша.
Славка упала, на спине съехала с сопки, стала подниматься на другую и тут почувствовала, что силы ее иссякли. Снег сыпучий, как сахарный песок, был по колено. Ноги, утонув в нем, скользили, полушубок связывал движения. Несмотря на мороз, пот катился по лицу. Славка поняла, что так ей не взобраться. А в тайге уже было тихо, мертво, упряжки куда-то умчались. Она испугалась: а вдруг никто не видел, как она спрыгнула? Полезла в гору на четвереньках. Падала, наступая на волочившуюся полу, и опять поднималась, задыхаясь, лезла. Наконец — вершина!
Выплывшая из-за гольцов луна освещала большую палатку и бродивших оленей. У некоторых прозрачно позванивали на шеях колокольчики, у других звонко постукивали колобашки, тоже привязанные к шеям на длинных веревках. Колобашки волочились по снегу. Это делалось для того, чтобы олени не уходили далеко. Каюры распрягали дымящихся оленей. Всюду стояли нарты, кое-где на снегу валялись сброшенные оленьи рога.
Анатолий бежал к ней.
— Фу, уморилась! — сказала Славка.
— Будем здесь ночевать. А завтра возьмем несколько новых упряжек и поедем в стадо.
— Далеко? — с опаской спросила Славка.
— Конь хороший — близко, конь плохой — далеко. Так в Забайкалье говорят. Стой! Да ты щеки отморозила! — закричал он и начал жесткой рукавицей тереть Славке щеки. — Черт возьми! Здорово отморозила!
А Славке было весело, и хорошо, и приятно оттого, что он тер ее лицо. Пускай отморозила, экая беда! До свадьбы заживет. И поняла Славка: началась для нее жизнь удивительная, новая, где каждый шаг — открытие, каждая минута — чудо.
— Больно?
— Нет, нет!
Звенят колокольцы, точно стылый воздух звенит, чакают чурбачки об оленьи копыта.
Под яркой
В палатке уже гудела железная печка, бока ее наливались красным. На врытом в землю столбике в жестяной банке горела свеча. Земля была засыпана хвоей, крошевом от коры, щепками, ветвями. В углу лежали медвежьи, оленьи шкуры, подушки. Под зыбким потолком над печкой висела на веревочках палка. На нее вешали сушиться чулки, портянки, унты.
Славка почувствовала, что все ее мускулы болят, ноют, обмороженное лицо горело, саднило. Она разделась. От печки уже бил сильный жар. Славкины глаза слипались. Маленький каюр волоком притащил в палатку мешок. В нем звякали какие-то стеклянные черепки. «Что это в мешке?» — подумала Славка. А каюр уже вытаскивал из него куски стеклянно-прозрачного льда и бросал их в чайник. И это почему-то умилило Славку. Запахло жареным сохатиным мясом. Анатолий топором рубил на полене застывший хлеб, железную колбасу. Мрачный, узкоглазый Кеша внес полено, к которому примерзло несколько оленьих печенок — лакомство эвенков.
— Давай говори истории всякие, новости, газеты читай, — потребовал Кеша. — В тайге живем, ничего не знаем.
Анатолий вытащил из кармана пачку газет.
А за полотняными стенками лютовал мороз, и брякали колокольцы, и чакали чурбачки.
Лежа под медвежьей шкурой, Славка слышала этот звон всю ночь.
И всю ночь мелькало перед ней, неслось черное, звездное.
Трещали ветви, клубился снег, рвался пар из оленьих ноздрей, мелькала дорога, и валилась Славка, вставала и опять валилась.
Асина ночь
В одинокой избе среди леса ночь была бесконечной. Ася то лежала с открытыми покрасневшими глазами, слушая, как щелкают стены, то будто задыхалась, утопая в шелково-мягкой, жаркой груде серебряно-черных мехов, то металась в смертельной тоске и все никак не могла проснуться. Она ясно сознавала, что спит, что нужно скорее проснуться, и тогда тоска схлынет. И вдруг она понимала, что не спит, что глаза ее открыты в темноте.
Зимняя ночь, что нитка с клубка, тянется и тянется. Жутковато одной в темной избе среди леса.
Ася подробно представляет разговор с директором, произносит длинные страстные речи о том, что людям нужно верить, нельзя думать, что они жулики, нельзя унижать человека подозрениями, что грубость отвратительна, что после такого оскорбления она не может жить. И директор оказался умным, чутким, сердечным — он возмутился вместе с ней.
Ася вскочила, натянула унты, закуталась в пальто и вышла освежиться: голова была тяжелой, затылок налился болью.
Асю поразила луна. Когда ложилась спать, луна, огромная, желтая, наполовину высовывалась из-за гольцов, а сейчас она сияла, белая, мертвая, на страшной высоте.