Встреча с чудом
Шрифт:
«Эк, занесло меня куда! — подумала Славка. —: И не гадала, не чаяла увидеть этакое!»
Промчались через теплую падь. Здесь вскипали два горячих ключа. Пар валил от них, как от паровоза. Ручей прожег узенькие извивы ущелья в метровых наледях. Ели вокруг него так заросли инеем, что между ветвями не осталось пустот. Деревья стояли шатрами из снега, сквозь твердый куржак едва угадывались ребра сучьев. У плакучей березы свисали до земли не космы тонких ветвей, а ниспадали сплошные снежные потоки. Березы походили на плотные клубы пара. И вся роща вокруг ключей всплывала недвижными
В сумерках приехали в стадо. Здесь, у подножия гольцов, олени рыли копытами снег, добывали ягель. Всюду виднелись ямки, замусоренные бледно-зелеными, почти белыми обрывками мха. Между лиственницами бродило много оленей с колокольцами и с калабашками. Грозно хоркали самцы, коротко мычали самки. Но основное стадо паслось где-то в тайге.
Около огромного камня стояла зеленая палатка. В ней жарко топилась печь. Высунувшаяся в дыру труба не громко, но мощно гудела, из нее вырывались искры и дым.
Старый оленевод Иван Филиппович охотничьим ножом дробил окаменевшее масло, бросал его в миску.
Славка разделась. И опять маленький, молчаливый каюр приволок стеклянно-звякающий мешок.
У зеленой плотной палатки были две белые полосы. Они вместо окон пропускали свет.
Вблизи Удоканский хребет был еще угрюмее. Совершенно мертвый, он дышал ледяным холодом.
К ночи разыгралась пурга, ветер сек по палатке жестким, мелким снегом. Тайга угрюмо шумела. Шум перекатывался волнами, то ослабевая, то усиливаясь. Ветер сотрясал палатку, тугое полотно ее пузырилось, вдавливалось, по ней дробно стучал снежный дождь.
Зажгли свечу, поставили в банку на столбик. В палатке было уютно и тепло. Печка распалилась докрасна, трещала, будто раскалывалась.
Макая хлеб в растопленное масло и прихлебывая чай из большой миски, старик оленевод рассказывал одну из бесчисленных таежных историй:
— Камень этот нехороший. Давно было. Шибко бедный эвенк жил. Олого звали. Вот он раз пошел ловушки проверять. Мальчонку взял...
Ревет буря. Но не зловещим кажется Славке голос ее. Мерещится в шуме какая-то непонятная радость.
— Шибко есть хотели. Увидели зайца. А ружья нет. Так беден был, что ружья не имел. А заяц шмыгнул вот под этот камень, — оленевод потыкал в полотняную стенку. — Ругался Олого, сердился. Дыра большая, мальчишка мог пролезть. Отец и крикнул: «Лезь!»
Славка слушает историю, слушает хлопанье палатки, пьет чай, смотрит на Колоколова и почему-то тихонько смеется. Ее обмороженное лицо с черными пятнами на щеках горит в тепле. Все тело сладко ноет от усталости. И внезапно смех ее переходит в смачный зевок. Теперь беззвучно смеется уже Анатолий.
— ...И только он залез, скала треснула, медленно осела, большая дыра стала щелкой. Из-под скалы глухо кричал мальчишка. Значит, под скалой было пусто, его не придавило. Он только не мог вылезти...
Славка и Колоколов слушали оленевода, и глаза их были испуганными.
Среди шума тайги раскатился глухой удар, будто ахнули из пушки. Через минуту еще два раза грохнуло. Славка насторожилась. Колоколов шепнул:
— Это в сухостое буря валит подгнивших великанов.
— ...Закричал
Славка жалостливо вздохнула. А вдали все гремели залпы: валились великаны, подточенные временем. Колоколов смотрел на нее забывчиво-счастливо, точно спал с открытыми глазами и видел хороший сон. От этого сладкий холодок прокатился по спине Славки, зябко дрогнули плечи.
Маленький каюр зарылся в шкуры, а голые ноги протянул к жаркой печке. Спал и сказочник-оленевод.
Славке все в этот вечер казалось значительным.
Допив чай, она проговорила:
— Ну вот, теперь можно дюжить наравне с голодным.
— Спать пора, — отозвался Колоколов.
Славка расстелила оленью шкуру, залезла в спальный меховой мешок, под голову сунула рюкзак. Колоколов накрыл ее тулупом, подоткнул со всех сторон, погасил свечу и лег рядом на медвежьи шкуры.
Спали, зарывшись в снег, глухари. Спали в дуплах белки, соболи.
Славка лежала с открытыми глазами. В печурке трещали дрова, бросая на палатку красные блики. Палатка колыхалась, по ней секло, шуршало. Пахло шкурами, хвоей, снегом и дымом. Славка думала о том, что вот за эти сутки ничего с ней не случилось, но ей почему-то кажется, что все же с ней что-то случилось. И вдруг, разогнав все мысли, теплые губы прижались к ее губам. Ее пронзило чувство оглушительное, точно крик — это был и страх, и восторг, и желание оттолкнуть, и желание обнять.
Она видела, как бьется стенка палатки, озаренная печкой, и слышала далекую, раскатистую пальбу: буря валила звонкие сушины...
Ночью Славка проснулась от бряканья и от зверского холода. Анатолий совал в погасшую печку дрова. В темноте на стенах палатки опять запрыгали красные пятна. Свет из печки озарил протянутые к дверце голые ноги каюра. «И как это он не мерзнет?» — удивилась Славка. Она следила за Анатолием, испытывая к нему, точно к родному, новое чувство нежности. Ей не хотелось омрачать это чувство какими-то сомнениями и думами.
Она услыхала, что пурга стихла, и там, в тайге, идет какая-то непонятная жизнь. Мимо палатки, в темноте и морозе, как будто бежала большая толпа людей. Снег трещал, хрустел, взвизгивал.
Вот пробежали в сапогах, вот в легких туфельках.
Славка испуганно приподняла голову. Анатолий сидел на дровах, курил.
А там, вокруг палатки, словно рюмки чокались, звеня прозрачно и тоненько. Вот кто-то ложечкой поболтал в стакане. Вот задребезжали консервные банки. Вот по графину застучал карандаш. А вот ударила дощечка о дощечку.