Шрифт:
Встревоженные тугаи
Майор Антонов медленно шел вдоль строя солдат, только что прибывших на заставу, и, вглядываясь в их лица, думал: «Воробушки. Совсем еще воробушки, не вставшие на крыло».
Молодые пограничники, точно угадывая его мысли, волнуясь и краснея, неестественно громко докладывали:
– Рядовой Еременко!
– Рядовой Багреддинов!
– Рядовой Кириллов!
Еременко был розовощекий, с веснушками на переносице со светлым пушком волос на верхней губе, Багреддинов – скуластый, чернобровый, Кириллов – приземистый
Много раз встречал начальник заставы новое пополнение. Он знал, что месяцев через пять-шесть солдаты обвыкнутся, кожа на лицах опалится зноем, продубится стужей, но тем не менее всякий раз смотрел на них с удивлением. Ему казалось, что сам он никогда не был неуклюжим новобранцем.
– Р-рядовой Р-рублев.
Солдат назвал свою фамилию не так громко, как все. Высокий, худой, он стоял ссутулившись, расслабив руки. Тонкие розовые губы скривились в усмешке, а в сизых глазах – оттенок легкой иронии.
Майор Антонов внимательно посмотрел на молодого солдата и не только потому, что держал себя Рублев расслабленно, знакомым ему показались сизые глаза, бледное, с подсинью под глазами, худое, словно испитое, лицо, тонкий нос и протяжная, с нажимом на «р-р» речь. Антонов, напрягши память, вспомнил, где встречал этого парня. Вообще-то на свою память он не жаловался.
– На гитаре играете?
– Да! – изумленно уставился на майора Рублев.
– Михаилом звать?
– Да…
Теперь Антонов окончательно убедился, что именно его, Рублева, видел весной он в Москве. Проездом он был в столице, и каждый вечер ходил в какой-нибудь театр. В тот вечер, посмотрев в Большом «Лебединое озеро» и посидев у фонтана, пошел пешком до Пушкинской площади. Полюбовавшись памятником поэту, сел в троллейбус. В поздний час его салон был почти пуст, лишь на задней площадке сгруппировались парни с девчачьими прическами и девчата, подстриженные под мальчиков, в джинсах, старательно вытравленных в хлорке и оттого похожих на вылинявшие дерюги. Они пели какую-то песенку, выкрикивая отдельные слова и подвывая. Аккомпанировал на гитаре высокий сутулый парень, небрежно, будто нехотя, ударяя пальцами по струнам.
– Ребята! – воскликнула смазливая девушка, и песня смолкла.
– Споем, – пискнула ее подружка. – Давай, Мишель, «На нейтральной».
Рублев (а именно он играл на гитаре) ударил пятерней по струнам уже не так лениво, парни и девки, подрыгивая ногами и покачивая бедрами, запели еще визгливей. Антонов поначалу слушал песню с интересом, но при новом куплете насторожился и нахмурился. Сочинитель, придумавший слова песни, совершенно не представлял, что такое граница.
Вспомнив ту давнюю сцену, Антонов хотел напомнить о ней Михаилу Рублеву и сказать, что теперь тот на собственном опыте по-настоящему узнает границу с ее тяжелыми и тревожными буднями, но сдержался: вряд ли сейчас поймет его солдат.
«Напомню позже, когда гимнастерка пропитается солью», – решил он и шагнул к следующему новобранцу.
Рублев недоуменно пожал плечами. О встрече с майором в троллейбусе он забыл уже на следующий день, в кутерьме новых развлечений, поэтому поразился, откуда начальнику заставы известно его имя и увлечение гитарой. Ведь он разбил ее на вокзале, когда уезжал с командой новобранцев в армию. Стукнул об угол вагона, обломки спихнул ногой на рельсы. На учебном ни разу не взял гитару в руки, хотя она имелась в Ленинской комнате.
Антонов, закончив тем временем первое знакомство с пополнением, встал перед строем. Еще раз окинув «воробушек» изучающим взглядом, негромко заговорил.
– Вы влились в дружную заставскую семью. Мы с радостью принимаем новое пополнение, будем учить вас на практике пограничной службе и солдатским наукам. Комсомольцы заставы для вашей встречи повесили над дверью плакат: «Добро пожаловать». Я приказал его снять. Не гостей мы встречаем, но хозяев. На два года застава – ваш дом. И не только сама застава, но и весь участок, который мы охраняем, теперь и на вашей боевой ответственности. А теперь – обед.
Антонов повернулся к старшине заставы:
– Командуй, Владимир Макарович.
Старшина Голубев подсунул под ремень большие пальцы рук, расправил гимнастерку, хотя она и без того гладко облегала начавший полнеть живот, с легкой хрипотцой в голосе произнес:
– Солдат сам себя обслуживает, поэтому запомните, твердо запомните, наша столовая который год держит первое место в отряде. А почему? В ней всеми нами поддерживается порядок.
– Потр-ряс р-рекламка, – с насмешливой ухмылкой пробурчал Рублев.
Голубев резко одернул гимнастерку и так же резко прикрикнул:
– Разговорчики в строю!
Запоминающе смерил взглядом Рублева и скомандовал солдатам строем идти в столовую. Там «старички», пограничники второго года службы, и жена начальника заставы Тамара Васильевна накрыли столы. Тамара Васильевна в лучшем своем платье, голубом с крупными зелеными цветами, поверх которого надет был белоснежный фартучек, отороченный кружевами, с разрозовевшимся лицом и от кухонного жара, и от волнения, приветствовала молодых солдат, радушно улыбаясь:
– Здравствуйте, ребята. Рассаживайтесь. Проголодались, должно быть, с дороги.
– Здравствуйте, – нестройно отвечали парни, Рублев же картинно развел руками, будто от избытка восторженных чувств, затем поклонился Тамаре Васильевне.
– Потрясно, мадам! Я в нокауте, – с явной иронией восклицал он. – Почти «Метрополь». И даже нежные женские руки подадут солдатский борщ. Я бы назвал эту столовку лучшей в Союзе.
Рублев сел за ближний стол, небрежно, как ресторанный завсегдатай, смял салфетку, пододвинул к себе вазу с цветами.
– Аромат полей. В «Славянском»…
Тамара Васильевна удивленно посмотрела на Рублева, пожала плечами в недоумении, хотела что-то сказать, но ее опередил ефрейтор Павел Бошаков. Он положил ему руку на плечо, твердо сдавив. Сказал со спокойной уверенностью в правоте своих действий.
– Руки не помыл. На кухне умывальник.
Рублев недовольно дернулся, но ефрейтор Бошаков еще крепче сдавил ему плечо – Рублев поднял голову, увидел строгое лицо, ежик светлых волос и, неторопливо смерив взглядом ефрейтора с головы до ног, определил мысленно: «Все при нем. В меру высок, в меру развит. Интеллигентом смотрится», – и, ухмыльнувшись, протянул развязно: