Вступление в должность
Шрифт:
— Ну, не буду, не буду… Уйди, — просительно сказал ей Мишка.
И опять она согласно кивнула, улыбнулась Мишке, показав две свои ямочки на румяных щеках, и пропала за дверью.
Леон знал, что случилось прошлой ночью в Мишкиной крепости, какую поднял Мишка ружейную пальбу из сеней и как уложил ненароком одним из выстрелов свою любимицу Пальму, выскочившую из дому в то время, когда Мишка стрельбой отпугивал от ворот невидимых двуногих противников. Пальма смешалась с кучей Мишкиных дворняг, стороживших снаружи его дом и затеявших вдруг, среди ночи беготню и лай во дворе, и была жестоко наказана за это шальной пулей.
Леон никак не мог предположить, что повстречается в поселке с Мишкой, а тем более не мог представить, что будет самим Мишкой введен в его крепость, чтоб помянуть застреленную Пальму. Застреленную из-за, этой самой Изы, из-за жены своей, татарочки, из-за ревности своей неслыханной.
Сегодня выпало Леону впервые видеть Мишкину жену, и был он все же не настолько пьян, чтобы не разглядеть ее как следует и не подумать про себя, что ни белое лицо ее с ямочками на круглых щеках, ни черная коса на пышной груди, ни глаза бархатные — не стоит все это высоченного забора с колючкой, решеток на окнах, сторожевых собак и стрельбы по ночам.
Давным-давно привез Архангел с материка в поселок Изу и с тех пор держал ее за колючей проволокой, никому не показывая: то ли боялся, что сама сбежит, то ли что украдут ее. Но больше мерещилось ему, что все мужики за нею охотятся. Потому-то — чуть шум какой за забором, или голоса громкие, или собаки нежданно взлают — Мишка тотчас за ружье хватался. Жил он охотой. Но, отправляясь на зимний промысел в тайгу, уводил с собой и жену и, по слухам, держал ее где-то там в потайной избушке. В тайгу он уходил тайком, чтоб никто не знал, не видел, когда ушел, и так же возвращался, а по грибы и ягоды в летнюю пору выбирался с Изой только по ночам — благо ночи здесь белые, гриб и ягоду хорошо видать. Местные эвены говорили, что у Мишки Архангела не хватает в голове, но Леон так не считал. Они с Архангелом давно понимали друг друга, и давно меж ними проскочила черная кошка. Еще со дней экспедиции Зуева, когда была им с Мишкой не сотня лет на двоих, как теперь, а всего по двадцать каждому. И когда Мишка, уехав как-то летом на материк, куда-то в Поволжье или Заволжье, вернулся назад с татарочкой и приковался к ней намертво якорной цепью, тогда-то и вздохнул Леон спокойно: наконец-то Мишка перестал рыскать по тайге в надежде обнаружить жилу с золотыми самородками. Ну, а не будь татарочки и ревности его великой, мог бы и найти. И схватиться бы тогда им не на жизнь, а на смерть…
Лихая езда на упряжке и виражи, какие он закладывал вокруг балка геологов, выгнали из охотника хмель, и стакан спирта, который он шарахнул в пустой избе Матвея, совсем перестал действовать, несмотря на то что к спирту прибавился полустаканчик Мишкиной водки. Гостю было жарко в меховой кухлянке, надетой на ватник, и все же он не снимал ее, не собираясь долго засиживаться у Мишки. Иней уже растаял в его густых бровях и в густой, с проседью бороде, коротко подстриженной «лопатой», и крупное коричневое лицо Леона с горбатым носом, изуродованным в одной
Леон дожевал твердую корку и, сбросив с лица прежнюю угрюмость, с какой вошел в этот дом, сказал Мишке, специально придавая голосу оттенок зависти:
— Да-а, Архангел!.. Слышал о твоей жене, но думал — сказки плетут. А увидел — быль настоящая. Да-а… — повторил он, прищелкнув языком. Прищурил синеватые глаза, твердо глядевшие на Мишку из глубины резко очерченных глазниц, и прибавил: — Теперь я тебя понимаю: тут карауль да карауль. Слушай, а может, это геологи к тебе вчерашней ночью подбирались? Они братва ушлая, — предположил он.
— Узнать бы кто!.. — скрежетнул зубами Мишка. — Собаки часа два раздирались. Во, гады люди!
— Слушай, а как же ты с Голышевым весной в тайгу пойдешь? Неужели рискнешь ее тут оставить? — простодушно спросил Леон, умерив голос, и повел глазами на закрытую в комнату дверь, — Ведь ты обещал Голышеву найти тайник Одноглазого? Обещал ведь?
— А ты почем знаешь? — Теперь уже и Мишка прищурился и вцепился в гостя молочными глазами в красных прожилках.
— Сорока на хвосте принесла, — усмехнулся в бороду Леон.
— Не мог тебе Голышев такой муры сказать! — отрубил Мишка.
— А вдруг сказал? — Леон брал Мишку на бога, и тот поддавался.
— Врешь, не мог! Не встречались вы сегодня.
— Как так — не встречались? — подначивал Леон, — Откуда же я к тебе пришел?
— Это другое. А так не встречались.
— Ты что ж, выходит, следил за мной?
— Точно, — подтвердил Мишка. — В три часа ты в поселок въехал. Под магазином упряжка стояла — ты провизию на нарты таскал. Дальше — к Матвею Касымову двинул, трезвый еще был. Опять олени возле избы лежали. Все верно?
— Скажи, молодец! — одобрительно кхекнул Леон. — С чердака наблюдал, что ли?
— С чердака, — подтвердил Мишка, — У меня обзор как на вышке: все тридцать изб видать и что в избе делается.
— Ну, чекист! — снова кхекнул гость. И вдруг насупил брови и возвысил голос: — Но запомни, Архангел: нет тайника Одноглазого, сто раз говорил тебе. Зря Голышеву мозги морочишь.
— Врешь, есть тайник! — Мишка тоже возвысил голос и тоже насупился.
— Нет тайника! — налился гневом Леон. — Я вывел Голышева на золото, и хватит с них. Теперь пусть катятся.
— Вывел, да не на то! — побагровел Мишка. — Ты на песок их вывел, а там — самородки. На кой хрен им твой песок? Они и связываться не будут. А где самородки?
— Я са-мо-родков не знаю, — с растяжкой проговорил Леон, и голос его уже таил в себе угрозу.
— Врешь, зна-аешь, — отвечал Мишка, медленно поднимаясь с табуретки. — А кому Одноглазый перед смертью тайну выдал?
— А ты слышал? — Леон тоже стал медленно подниматься.
— Слышал!
— Раз слышал, так и веди Голышева на самородки. Сколько тебе за находку отвалят?
— Все мои будут!
Они впились друг в друга ненавидящим взглядом, готовые к жестокой схватке. В какую-то секунду Мишка метнул глазами на стену возле дверей, где висело ружье, а Леон, заметив это, выразительно глянул на рукоятку охотничьего ножа, торчавшего из голенища его мехового сапога, и тут же отступил к своей табуретке, сел на нее, усмехнулся и, резко сбавив тон, сказал: