Вступление в должность
Шрифт:
Дюжина ездовых лаек и свора крепких, резвых щенков окружили упряжку, продолжая на все лады надрывать глотки, радуясь приезду хозяина. Собаки кидались под ноги бегущим оленям, наскакивали на Леона и друг на друга, и было бы пустым занятием пытаться остановить или хотя бы умерить их бурное ликование.
Так, в сопровождении бегущих и лающих собак, Леон и подъехал к своей бревенчатой избушке, окруженной плотным кольцом старых лиственниц. За темными окнами мигнул, погас и снова заметался слабый огонек — кто-то зажигал в избушке лампу.
Леон сошел с нарт и, хромая
Из избушки вышел Матвей Касымов, натягивая на ходу телогрейку, и стал молча помогать охотнику. Появился и старший сын Матвея, Кирила, одетый потеплее отца — в кухлянку с капюшоном, накинутым на малахай, с ружьем за спиной. Кирила сказал Леону, что стадо уже откочевало подальше от избушки, ему как раз идти на дежурство и он отгонит чалымов в стадо. Спустя минут пять Кирила увел оленей, а хозяин с Матвеем стали перетаскивать в избушку поклажу с нарт.
В передней комнате, обшитой горбылем, жена Кирилы, Ольга, уже успела поджечь дрова в железной печке, и на печке заурчал чайник. Из другой комнатенки вышла заспанная Маша, жена младшего сына Матвея — Николая, который стерег сейчас стадо и сменить которого ушел Кирила. Все мужчины поселка занимались охотой и рыбной ловлей, и только три семьи, в их числе и Касымовы, пастушили в тайге и слыли издавна оленеводами. Зимой и летом водили они по ягельникам оленье стадо в три тысячи голов, жили в брезентовых палатках с печками-«буржуйками» и лишь дважды в году подкочевывали со стадом к поселку, когда наступало время забоя оленей. Сегодня они ночевали в теплой избушке, напарившись перед сном в его баньке, а завтра им снова предстояло уйти в кочевье. Матвею Касымову было под шестьдесят, но тяжелая пастушья жизнь рано иссекла его темное лицо глубокими морщинами, сморщила шею, лишила зубов и иссушила тело, превратив Матвея не по годам в глубокого старика. Но сменить эту жизнь и осесть в поселке, где у него была своя изба, Матвей не желал, как не желали сидеть в поселке, вдали от мужей, и его невестки. Дети Кирилы и Ольги, трое сыновей, учились в школе-интернате, за сто километров от их поселка, а двое малышей Николая и Маши были при родителях.
Невестки Матвея, смуглые скуластые эвенки, молча и несуетливо собирали на стол — ночь ли, день ли, а человек с дороги первым делом должен поесть. Запахло жареной олениной и рыбой, брошенной в замороженном виде в кипяток.
Леон вспорол ножом две банки сгущенного молока, заледенелого в дороге, поставил на край печки. Щенка он, сразу как вошел, пустил к Найде, и умная Найда, смирившаяся, должно быть, с мыслью, что хозяин утром забрал у нее детеныша навсегда, растерялась, увидев его. Сперва она отскочила от щенка и замерла, не спуская с него глаз. Потом взвизгнула и подошла к нему. Снова отскочила, обошла вокруг него и наконец, взяв его осторожно пастью за кудлатый загривок, унесла под лавку, принялась жадно облизывать.
За все время, пока не сели к столу, никто не обронил ни слова, хотя все были связаны общей заботой о предстоящем позднем ужине. И даже когда все было готово, женщины и старик с Леоном опять-таки молча сели на широкие лавки у стола, покрытого клеенкой. Хозяин взял
— Нет, я не буду, у меня рыбенок, — первой нарушила молчание младшая невестка Матвея, Маша, когда Леон пододвинул ей налитую стопку, — Маша еще кормила грудью шестимесячную дочь.
— Пей немношка, немношка можна, — сказал ей Матвей, разбавляя водой свой спирт.
— Пей, пей, не бойса! — поддержала его старшая невестка, Ольга, и тоже добавила в свою стопку воды из кружки.
Тогда и Маша подлила себе в стопку воды и выпила, как все, до дна.
Леон навалился на еду — проголодался за день, а остальные ели вяло. Матвей пошел к печке, поднял с полу ситцевую наволочку с табаком, что привез ему хозяин (полнаволочки табака было), набил трубку, выхватил пальцами из печки жаркий уголек, положил его в трубку на табак, вернулся к столу, раскуривая трубку.
— А што хороший магазин есть? — спросила Леона Ольга. — Платок красивый, пушистый есть?
— Да все есть, — неопределенно шевельнул плечами Леон. — Наверно, и платки есть.
— Поеду скоро поселок, платок красивый куплю, — задумчиво сказала Ольга. Поставила на стол локоть и смуглой шершавой ладонью мечтательно подперла пунцовую щеку.
— Поеть, поеть! Купи, купи! — покивал ей Матвей. И снова побрел к печке за угольком, поскольку сырой табак не раскуривался.
За перегородкой заплакал ребенок. Маша громко вздохнула, потом зевнула, не спеша поднялась и пошла к нему. Встала и Ольга и ушла за Машей. Матвей вернулся к столу, раскурил трубку и сел на лавку, покинутую невестками. До этого он спал на ней, на что указывали расстеленный матрас, смятая подушка и сдвинутый к стене кукуль [5] .
— Какой новость поселка? Мой испа живой стоит, мыша не скушал? — спросил Леона Матвей и негромко засмеялся своей шутке, отчего на лице его пришли в движение все морщины, а глаза упрятались в узкие щелки.
5
Кукуль — спальный меховой мешок.
— Жива изба, жива, Матвей, — ответил хозяин.
— А еще какой, интересный новость? — любопытствовал Матвей, давно не бывавший в Поселке.
— Не знаю, Матвей. Я, считай, ни с кем разговоров не вел.
Леон налил себе и старику в кружки кипятку из чайника. Отнес на печку чайник, принес банку растаявшей сгущенки.
— Вот разве что геологи только вчера улетели. Вертолет за ними прилетал. А чего сидели до зимы — не пойму.
— Это он меня тайха искал, потому сидел. Голишав меня искал. Неделя назад эта дела бил.
— Во-он что!.. — охотник бросил прихлебывать чан. И удивился: — Как же он мог твое стадо найти?
— Сам не мог, Архангела мог. Архангела сказал: два неделя тайха бродил, искал меня.
— Значит, они вдвоем с Архангелом были? — нахмурился хозяин.
— Три человека бил, не два — три. — Матвей показал Леону три скрюченных коричневых пальца и запыхал трубкой.
— Третий высокий? — спросил Леон, имея в виду долговязого геолога Федора Воробьева из партии Голышева.