Вступление в должность
Шрифт:
— Вот и хорошо. — Ира спрятала бумагу во внутренний кармашек хозяйственной сумки.
— Сколько ты должна этому печенегу? — неожиданно спросил Павел.
— Как — должна? — обомлела Ира. — Откуда ты знаешь?
— Мне Света сказала.
— Мерзавка! — вырвалось у Иры. — Значит, она следила за мной, подслушивала и донесла тебе! Выходит, она все тебе доносит?
— Доносит?!
Сама того не сознавая, Ира уже перешла ту грань, за которой человек не способен разумно управлять своими мыслями и речью.
— А она тебе не донесла, что за мной ухаживали? —
— Нет, этого я как раз не знаю, — добродушно усмехнулся Павел.
— А жаль, мог бы знать. Хотя конечно! — ты не Огелло, а современный Дон Кихот!
«Чьи это слова, чьи слова? — подумала она. — Ах да! Примадонна — о Кулемине!..»
— Значит, ты об этом пока не знаешь?
— Успокойся, — жестко прервал ее Павел. — Света слышала у Зайцевых какой-то разговор о тебе, с упоминанием о долге. Думаю, не очень лестный для тебя разговор. Ей было обидно за тебя. Она-то не знала, что у тебя есть тайны от меня.
— Перестань, не такая уж это тайна! — взорвалась Ира. — Ты прекрасно знаешь наши долги. Но почему-то думать о них должна я. Почему-то это право ты уступаешь мне. Почему-то все я, я и я! — Она понимала, что этого не следует говорить, что жестоко говорить об этом Павлу, и тем не менее продолжала — Почему-то одна я должна думать: что купить, где достать, как выкрутиться!..
— Говори чуть тише, хотя бы на полтона, — улыбнулся вдруг Павел. — Я решительно все понимаю. Просто с этим печенегом нужно рассчитаться. Я выйду из больницы и достану денег.
— Перестань, ты — достанешь! Где? Может, у своих сослуживцев?
— Достану, — повторил Павел. — Сколько ты ей должна?
— Четыреста рублей, — резко ответила Ира.
— Это… тот «добренький профессор»?
— Да. Ну что, ты возмущен и негодуешь?
— Вовсе нет. — Павел явно настроился на шутливый лад;— Напротив: признаю, что я никчемный муж, и торжественно клянусь исправиться. Будем считать, что у нас мир? А, Иришка?.. — Он обнял ее, притянул к себе, и Ира уткнулась лицом в его полосатую куртку.
— Ты знаешь, о чем я думаю? — В голосе Павла явно зазвучали веселые нотки. — Мы потрясающе умеем делать из мухи слона и усложнять себе жизнь. Ей-богу, потрясающе. Напридумываем сами себе немыслимых проблем, потом терзаемся, ищем выход. Начинаем завидовать всяким Яшкам, всяким печенегам. Ты со мной согласна?
— Может быть, — неуверенно повела плечом Ира.
— Да ведь точно, без всяких «может быть». Ну, чем нам плохо живется? У нас квартира, у тебя и у меня интересная работа, у нас растет прекрасная дочь. Света будет добрым, хорошим человеком, отзывчивым к чужой беде, чужому горю…
— Ах, ах, у нас все — в превосходной степени! — улыбнулась Ира, заражаясь его веселым тоном.
— А почему же нет? Что мы — голодаем, надеть у нас нечего? Подумаешь — в долг залезли! Как залезли, так и вылезем. Не в том беда, Иришка. Не в том, что у тебя нет дубленки и мы не завтракаем паюсной икрой. Плевать на это.
— Тогда в чем же?
— Милая
— Я понимаю, о чем ты, — вздохнула Ира. — Ты прав, очень даже прав. И на все вернисажи я бегала, ни одну выставку художников не пропускала. А теперь в кино лень выбраться, все телек да телек. Конечно, ты прав, — повторила она.
— Значит, выше голову, Иришка? Будем наверстывать упущенное? — Павел по-мальчишески подмигнул ей.
— Честное слово, будем! — Ира, чмокнула мужа в щеку. И вдруг засмеялась — А помнишь, как мы без билетов в филармонию на Пахмутову прорвались?
— Еще бы! Благодаря Олегу. Без него бы мы…
— Конечно! Господи, никогда не забуду: третий звонок, никаких шансов — и тут Олежку осенило! Сдергивает с тебя плащ, перекидывает себе на руку, дыбит пятерней свои волосы, сует тебе свой альбом с акварелями — это же счастье, что у него этот альбом оказался! — и, пробиваясь сквозь толпу, небрежно бросает: «Пропустите музыкантов! Пропустите, пропустите, мы опаздываем! У нас партитура!..» Нет, из Олежки Полудова вышел бы первейший артист.
— А ему, как видишь, больше нравится быть директором сельской школы. Вот уж кто на судьбу не жалуется ни звуком, ни ползвуком. Напротив, всегда и всем чрезмерно доволен.
— По-моему, все его ученики вырастут шутниками и юмористами.
Они еще долго сидели на диванчике, вспоминая студенческие годы, когда жизнь, как казалось теперь, состояла сплошь из веселого и смешного. За синим вечерним окном начал постреливать гром, и Ира заторопилась домой. К остановке она бежала под проливным дождем. Над крышами домов посвечивали молнии, в небе грохотало, по тротуарам неслись стремительные потоки. Обходить их не имело смысла — босоножки сразу же промокли насквозь. Дождь был теплый, густой и веселый, как в мае («Люблю грозу в начале мая…»). Потоки, несшиеся по не остывшему еще асфальту, тоже были теплые. В троллейбусе все были мокрые и все отчего-то улыбались друг другу.
Никто не хотел садиться в мокром на сиденья, все сбились на задней площадке и в проходе, со всех стекала на пол вода. У Иры тоже капало с волос, с подола юбки, а по спине растекались тоненькие щекочущие струйки.
Выпрыгнув из троллейбуса, она снова попала под дождь, побежала по лужам к дому. Уже совсем стемнело, на улице горели фонари, и свет их предательски маскировал лужи, делая их похожими на поблескивавший асфальт. Забежав в свой подъезд, Ира остановилась перевести дыхание. И увидела Свету, стоявшую у стены, где висели почтовые ящики. Рядом стоял какой-то мальчишка с портфелем, а Светин портфель лежал на батарее парового отопления. Лампочка светила сверху, с первого этажа, мальчишка стоял под лестницей, и лицо его было в тени.