Всю жизнь с морем
Шрифт:
Едва мы вошли в пролив Лаперуза, как барометр стал резко падать, от зюйда потянулись низко бегущие облака, утреннее небо перед восходом солнца окрасилось яркими цветами. Нам, плавающим по многу лет в дальневосточных водах, эти зловещие признаки хорошо знакомы. Капитан приказал наложить дополнительные найтовы на установленные на люках кунгасы и все на судне закрепить по-штормовому.
К вечеру налетел порывистый зюйд-ост. Из низких черных туч полил дождь. Прошли пролив. Охотское море встретило ветром силой десять баллов, а затем на судно обрушился ураган от зюйд-веста. Барометр упал до предела. Судно перестало слушаться руля. Гросберг приказал застопорить машину. Ветер поставил «Кишинев» в бакштаг правого галса и погнал его на норд-ост. За сравнительно короткое время море разбушевалось, яростные волны со страшной силой вкатывались на кормовую палубу. Уже к десяти вечера все четыре кунгаса, изрезанные проволочными найтовами, были смыты за борт. Ходить по палубе было невозможно. Рев ветра достиг такой силы, что для передачи какого-нибудь распоряжения Гросбергу, стоявшему рядом, приходилось кричать мне в ухо. Радиоантенну сорвало и о восстановлении связи в таких условиях не могло быть и речи. Парусина обвесов ходового мостика, изорванная в клочья, хлопала по голым поручням ограждения.
Наибольшей силы тайфун достиг в полночь. В кромешной тьме, при проливном дожде неуправляемое судно неслось на северо-восток. О силе ударов волн можно было судить по нанесенным повреждениям. Две грузовые металлические стрелы по правому борту были погнуты с изгибом до тридцати сантиметров, один трюмный металлический вентилятор диаметром семьдесят пять сантиметров волна срезала и унесла в море. Спасательный бот, стоявший на спардеке, был сильно поврежден.
К утру 27 августа ветер начал слабеть. Барометр медленно пополз вверх, волнение уменьшилось. В полдень этого же дня мы смогли привести судно на курс и средним ходом пошли на Большерецк.
Когда была восстановлена радиосвязь, мы узнали, что в районе Озерной во время этого тайфуна погиб японский крейсер «Ниитака». Весь его экипаж, за исключением одного матроса, погиб. Несколько японских шхун, стоявших против рыболовных промыслов, было сорвано с якорей и выброшено на берег. Были разрушены дома и различные постройки вдоль всего западного побережья.
«Кишинев» начал сбор рыбопродукции в Большерецке и закончил на севере, в Иче. Соленую рыбу без тары грузили с берега на кунгасы и затем укладывали в трюмы парохода. Эта операция заняла полтора месяца. Открытые рейды на побережье не всегда позволяли производить грузовые работы. Нередко приходилось прекращать погрузку, сниматься с якоря и на несколько дней уходить до улучшения погоды, штормовать в море.
Радист «Кишинева» Александр Буянов держал нас в курсе происходящих в Приморье событий, принимая известия не только из Владивостока, откуда шли сообщения «о геройском сопротивлении «земской рати» Дидерикса», но, что для нас было более важно, из Хабаровска, откуда сообщалось о продвижении Пятой Краснознаменной армии Уборевича.
Прийти во Владивосток раньше Красной Армии было нельзя. Гросберг опять молчал, но по его действиям, нарочитой медлительности в приемке груза наша небольшая группа (Кисилев, Плехов, стармех Ляпсин и я) безошибочно понимала, чем руководствуется наш капитан.
Рулевой Плехов в эти дни как-то сказал мне:
— Команда верит «старику», он не отдаст «Кишинев» и нас Старку, но все-таки держите нас в курсе намерений капитана. Мы ни при каких условиям не отдадим судно заграничным заправилам Добровольного флота. Если понадобится — пойдем на применение силы по отношению к любому члену команды. Вам я так откровенно говорю потому, что знаю вас с 1917 года по «Вологде» и уверен, что вы так же думаете, как и мы.
— Бросьте, — ответил я Плехову, — хотя Гросберг и молчит, но он не пойдет на предательство. Если бы он этого хотел, то мог бы уже неоднократно сдаться.
Наконец, закончив прием рыбы, «Кишинев» лег на курс в Циндао. По тому, как располагались курсы судна, нам было понятно, что Гросберг хочет пройти как можно дальше от возможной встречи с судами Старка, если они уже вышли из Владивостока. В Циндао мы пришли в конце октября и тотчас начали выгрузку. В местных газетах появлялись сообщения о подходе красных частей к Владивостоку и о бегстве белых и интервентов из осажденного города. Вскоре Гросберг получил распоряжение от Старка не возвращаться во Владивосток. Затем посыпались телеграммы от агента Доброфлота в Японии, от парижского правления, в которых капитану приказывалось ни при каких обстоятельствах не возвращаться в Россию. Чего только не было в этих посланиях: и посулы о вознаграждении, и призыв к патриотизму, но больше всего угроз.
Гросберг, показывая мне телеграммы, ругался своим привычным «чортова два», но прямо ни о чем не говорил. Зная его особенность сообщать свои решения в последний момент, я к этому относился спокойно.
26 октября Гросберг получил распоряжение от исполняющего обязанности управляющего Добровольного флота во Владивостоке Африкана Владимировича Терентьева (сына адмирала Терентьева). Он предлагал Гросбергу по сдаче груза следовать во Владивосток, в пути остерегаться судов Старка, базирующихся в Гензане. Терентьева мы знали хорошо. Он работал в Добровольном флоте заведующим коммерческим отделом. Назначение его управляющим говорило нам, что старое руководство Доброфлота бежало или арестовано.
Утром 28 октября Гросберг вызвал меня к себе в каюту и после недолгого раздумья сказал:
— Александр Павлович, как команда, волнуется, небось, пойдем домой или нет?
— Нет, Герман Мартынович, все не сомневаются, что вы поведете «Кишинев» в Россию.
— Не хитрите! Не все так думают. Экипаж, наверное, знает о телеграммах, которые я получаю от всех заграничных начальников?
— Да, знает, но уверен, что вы не подчинитесь им. Вы это уже не раз доказали.
— Сегодня снимемся и пойдем во Владивосток. Я так рассуждаю: пароход принадлежит русскому народу, а он не здесь, а в России. Я буду так же служить, как и служил до сих пор, и при Советской власти. Передайте команде, пусть не беспокоится. Но надо быть осторожными. Пойдем без огней и гудков, в тумане. Радисту прикажите только принимать радио, но ни в коем случае не отвечать.
— Спасибо, Герман Мартынович! Я ни минуты не сомневался в вашем решении. Ваши приказания сейчас же передам команде. Все будет в порядке. Разрешите идти?
— Идите, — Гросберг махнул рукой.
О решении капитана я сообщил сначала в кают-компании, а затем и команде. По тому, как люди оживились и взволнованно выслушали меня, я понял, что они с нетерпением ждали именно такого решения.
28 октября вечером «Кишинев» вышел в море, оформив отход на какой-то южный японский порт. Мы знали, что наш выход и назначение немедленно будут известны Старку. Мы считали наиболее опасным для себя район от Цусимского пролива до входа во Владивосток. Ночь прошла тревожно. В Цусимский пролив вошли при плохой видимости, следовали дальше без гудков днем и ночью. Гросберг располагал курсы вблизи западного побережья Японии и почти не сходил с мостика. К счастью, до самого залива Петра Великого стоял туман, и мы не встретили ни одного судна.
2 ноября в два часа ночи прошли маяк Скрыплев, после этого капитан приказал открыть ходовые огни. Так как мы подходили, никого не предупредив, с берега неожиданно нас обстреляли из винтовок. К счастью, только один кочегар, случайно находившийся на верхней палубе, был слегка задет пулей.
В три часа ночи полным ходом мы вошли в бухту Золотой Рог и стали на якорь в своем родном городе. С рассветом мы обнаружили, что в оживленном ранее порту сиротливо стоит в глубине залива, напротив судоремонтного завода, ледокол «Добрыня Никитич» и у причала Доброфлота — буксирное судно «Диомид». Весь находившийся в порту флот, военный и торговый, был захвачен Старком и угнан в Гензан…