Вторая мировая война. Ад на земле
Шрифт:
«В тот день был настоящий ад», – пишет командир британской роты, с необычной для союзников откровенностью описывая, что происходило с его подразделением 25 июня.
«Первой неприятной неожиданностью стало то, что мы должны были идти в атаку под прикрытием дымзавесы, но на деле мы оказались совершенно без прикрытия… Два солдата из моей роты этого не выдержали и прострелили себе ноги, один за другим… Мы пошли вперед, меня свалило с ног взрывной волной от снаряда, но я отделался одной касательной ранкой… Где мои парни? Их нет. Я вернулся: “Давай, вперед!” Снова перелез через живую изгородь, а ребят опять нет. Опять вернулся: “Живо вперед!” Они пошли через другие изгороди… Чертова бойня; падают убитые. Пленные из гитлерюгенда… Во время атаки один мой взвод побежал, и Таг Уилсон, мой заместитель, вернул их назад под дулом пистолета. Нас контратаковали пехота и два танка. Тот же взвод опять побежал…
Пехотинцы и танкисты почти всегда относились к тактике друг друга с недоверием. «Мы обсуждали предстоящую атаку в манере мягкой, деликатной торговли, обычной между пехотинцем и танкистом, – писал британский пехотный лейтенант Норман Крэг о споре с офицером-танкистом. – Я надеялся договориться, чтобы перед нами шли танки; он вежливо настаивал на обратном. Пехота считала танк непобедимым левиафаном, который нужно посылать во всякое наступление; танкисты относились к пехоте как к расходному материалу, полезному для подавления противотанковых орудий»49. В течение всей кампании на северо-востоке Европы высшие офицеры союзников с досадой говорят о рабской привязанности пехотинцев к артиллерии. Форрест Поуг записал замечания некоторых американских командиров: «Они все время твердят, что пехота не укрылась, не воспользовалась артподготовкой, вяло наступает, плохо окапывается. [При сильном обстреле] окапывание для них спасительно, но во время курса молодого бойца мы вырыли только один одиночный окоп. Артиллерия применяется больше, чем необходимо. Я сам много раз слышал на командных пунктах, когда кто-то говорил, что видел двух-трех немцев в нескольких сотнях ярдов отсюда. И по ним часто выпускали от 5 до 30 снарядов»50.
Многое зависело от младшего командного состава, и немало храбрых младших командиров погибло. «Человеческая агрессивность имеет волшебное свойство испаряться, как только начинается стрельба, – писал Норман Крэг, – и тогда на человека воздействуют и гонят его вперед только два источника – внешнее принуждение и внутреннее чувство самоуважения… Храбрость по сути своей есть конкуренция и подражание»51. Командир британского пехотного батальона сказал: «Если брать в среднем, то во взводе из двадцати пяти человек пятеро будут драться изо всех сил… а пятнадцать… последуют их примеру. Остальные ни на что не годны. Это относится и ко всему пехотному корпусу; если младшие командиры и сержанты не подадут пример, то дело плохо»52.
Офицер-танкист Майкл Рэтбоун писал: «Я вытащил револьвер, чтобы остановить удирающую пехоту: они бежали мимо моего танка, когда мы чинили поврежденную миной гусеницу. Я молил Бога, чтобы нам больше никогда не пришлось воевать вместе с 59-й дивизией»53. О том же пишет другой офицер бронетанковых войск, Питер Селери: «Мы часто осуждали пехоту… Я помню, как разбежался пехотный батальон после необычайно сильного минометного обстрела и разрывов в воздухе. Им было лень как следует окапываться, и они потеряли офицеров и кучу сержантов. Оборону удержал Кенсингтонский пулеметный батальон при поддержке наших танков»54. Стрелки обычно несли гораздо более тяжелые потери, чем танковые экипажи, и отлично это понимали.
Большинство солдат в своем первом бою пугались меньше, чем потом, когда они осознавали реальность происходящего. Когда американский пехотинец Ройс Лапп высадился во Франции, «никто из нас не был так уж напуган, потому что мы не представляли себе, что нас ждет»55. Американские кавалеристы с любопытством столпились вокруг первого увиденного ими трупа – это был немецкий офицер. Их командир, лейтенант Лайман Диркс, в мирной жизни двадцативосьмилетний почтовый работник из города Брайанта, штат Иллинойс, обратился к ним с прочувствованной речью. «Я сказал им, что многие из нас тоже, весьма вероятно, не переживут войну. Мы должны быть как одна семья. Я не жду от них геройства, но если они струсят, то им придется всю жизнь прожить с этим клеймом. Я все это им говорил, но на самом деле я обращался к самому себе»56.
В Нормандии недалеко от одного канадского сержанта разорвался снаряд, и он воскликнул: «Проклятье и еще раз проклятье!» Кто-то из только что высадившегося пополнения спросил, не ранен ли он. Сержант ответил, что он не ранен, «просто обмочил только что штаны. “Когда все начинается, – сказал он, – у него каждый раз так, а потом все приходит в норму…” Потом я почувствовал, что я тоже не в порядке. Что-то теплое стекало у меня по ногам, и это была не кровь. Это была моча. “Сержант, я тоже обмочился…” Он ухмыльнулся и сказал: ”Добро
Старший сержант-танкист, захваченный в плен американцами, во время допроса привел сравнение между Восточным и Западным фронтами: «Русский ни на миг не дает тебе забыть… что ты дерешься на его земле, что ты – часть силы, которую он ненавидит. Он готов переносить огромные трудности… Да, в среднем русский солдат оснащен хуже американца, но это компенсируется такой стойкостью, которую я не могу ни с чем сравнить. Если надо срастить перебитый провод, то пусть убьют девятерых, следом поползет десятый и сделает то, что нужно. Вы, американцы, хорошо владеете своим снаряжением, и оно у вас превосходное. Но русской стойкости у вас нет»60.
Хотя в Нормандии обе стороны несли тяжелые потери, но потери немцев были больше, и им было нечем их восполнить. Уже 16 июня потери 12-й бронетанковой дивизии Курта Мейера составили 1149 человек убитыми и ранеными, а количество танков сократилось вдвое; Мейер писал об инструктаже на своем командном пункте: «Я вижу озабоченные лица… Мы не говорим об этом вслух, но знаем, что надвигается катастрофа… Наблюдая громадное морское и авиационное превосходство врага, мы можем предсказать, что он прорвет наши оборонительные позиции… Мы уже сейчас действуем на пределе возможного. Уже не получаем ни подкреплений на замену убитым и раненым товарищам, ни танков, ни орудий»61. Фриц Циммер из мотопехоты СС в конце июня писал в своем дневнике, что их рота сократилась до 18 человек; неделей позже, 8 июля, состоялось его последнее сражение в этой войне:
«С 6:30 до 8:00 опять ураганный огонь. Потом томми атакуют большим количеством пехоты и танков. Мы сражаемся как можем, но понимаем, что наше положение безнадежно. Уцелевшие пытаются отойти, и тут мы видим, что уже окружены… Я как можно быстрее под непрекращающимся обстрелом пополз назад. Другие мои товарищи тоже пытались, но у них не получилось. До сих пор не понимаю, как уцелел, когда снаряды разрывались буквально в двух-трех метрах спереди, сзади и по бокам. Уши закладывало от визга осколков. Я отполз метров на двести от наших позиций. Это было нелегко, почти все время на животе и только изредка на четвереньках – и так километра три-четыре. Я прятался в высокой пшенице, и наступавшие томми пробегали в пяти-шести шагах, не замечая меня. Я почти совсем выдохся; локти и колени ужасно болели, в горле пересохло, но я полз вперед. Тут растительность поредела, и мне пришлось пересечь открытое место. Мне уже осталось с десяток метров до следующего пшеничного поля, как вдруг появились трое томми и взяли меня в плен. Мне тут же дали воды и сигарету. В месте сбора пленных я увидел своего унтершарфюрера и других товарищей из моей роты»62.
Десантник люфтваффе Мартин Поппель с 22 июля лежал в госпитале, оправляясь от ран, полученных в Нормандии, и все больше переживал за судьбу своего народа. «За что эти несчастные придурки на фронте и измученные гражданские в тылу заслужили такое тяжкое наказание? У нас есть много тревожащих вопросов о будущем и о перспективах в этой затянувшейся войне. Даже у самых преданных из нас появились сомнения»63. Еще один солдат пишет своей жене 12 августа: «Моя дорогая Ирми. Тут все не очень хорошо, чтобы не сказать больше, но ты знаешь мое бодрое отношение к жизни… Человек – раб привычки. Канонада пушек и взрывы бомб, которые вначале так жутко трепали мне нервы, через два-три дня перестали вселять страх… Последние три дня установилась чудесная летняя погода – солнечная, теплая и безоблачная, – так не соответствующая всему тому, что нас окружает. Ну, ладно, в конце концов, все обернется к лучшему. Ты просто верь в мою удачу так же крепко, как верю я, и жизнь станет радостнее; целую тебя тысячу раз, моя дорогая Ирми, тебя и детей. Твой Ферд»64.