Вторая смена
Шрифт:
– Зачем? – Она перестала кивать, но на Фоню не смотрела.
– Чтобы не простудиться. К Сторожевым мирские болячки тоже липнут, хоть и лечатся быстрее. У Петрухи мед был, сейчас мы его с тобой…
– Зачем? – Турбина дрогнула голосом. Афанасий даже подумал, что она плачет. Но слез там не было. Другое имелось, злое, непонимающее: – Зачем ты его убил?
– Кого? Мирского этого? – Фонька полез в карман за пачкой «Дуката».
– Преступника… – Она поморщилась, явно не от запаха табака.
Разговор был из неприятных:
– Сама должна понимать. Он преступник. Насильник. Его за такие вещи…
– Его осудить надо, приговорить. По статье, как полагается. А ты его убил из жалости. А так нельзя. Это неправильно. – Интонации стали живыми, не протокольными. – Это нечестно, понимаешь, Афанасий?
– Понимаю. Теоретически. А на практике – решительно нет. Я не прокурор, не следователь. Я Сторожевой. И если я с каждым мирским гниденышем…
– С кем? – наморщилась она.
– С мирским мерзавцем, пардон! – Он подумал, что имя Турбина какое-то древнегреческое. Примерно как Афина или Мнемозина. И ведь похожа. Прекрасная в гневе…
– Не трогай меня! Убийца!
– Ты ведь на передовой была?
– Убийство бывает разное. Там – одна мера, а здесь… Тебе не приказывали! Ты сам так решил. Да еще подло, безоружно. Взглядом, да?
– Нетактильным вмешательством в организм, – согласился Фоня. – А как надо было? Среди ночи в дом вломиться с наганом наперевес?
– Ну хотя бы… С судом, с приговором! – Кисточка черемухи мелькнула у Турбины за ухом, но Фоня не помнил, как она там оказалась. – Я знаю, вы умеете оружие добывать, когда его нету. Мне показывали. Эти ваши… в Конторе.
– Ваши?
– А чьи? Мои? Я думала, вы за справедливость!
– А мы по-разному умеем, маленькая. Но если ты думаешь, что я с каждым мирским… – Он снова представил пули. Те же, от ППШ. Били они не в насильника и гада, а в него самого.
– Мирские? Кто мы для вас? Скоты, рабы, трудовая сила? Вы как немцы!
Афанасий мысленно поблагодарил судьбу и учебную часть ночного отделения за то, что студентка Колпакова пока еще не научилась стрелять глазами.
– Не знал, не думал о таком…
– Оно и видно. Китель свой забери… капитан Красной армии.
– Успею еще. Моросит.
– Не сахарная.
– Не ломайся. Дойдем, вернешь.
Она не стала спорить, просто шагнула к проходной. И он тоже. Помнил, что охранное ведьмовство на воротах Турбину пропускает не сразу, часто принимает ее за мирскую.
Я не знаю, что творилось вокруг, пока Фонька держал меня внутри рассказа. Очнулись мы с ним от того, что снова заверещала дверь женского барака. И, как это всегда бывает в дежавю, там опять стояла Турбина. Точнее – силуэт. Жакет, берет и чемоданчик с инвентарным номером. У меня тоже такой был. В Конторе выдали, после омоложения. Вместе с повторным извещением на мужа, новыми документами, продуктовыми карточками и компенсацией за преждевременную героическую гибель.
– Подожди! – Фонька рванулся, нагнал ее у самых ворот. Что-то произнес, что-то в ответ услышал. А потом она чемодан на землю поставила. Я думала, уговорил. А она вытащила оттуда сложенную пополам тетрадную страничку. Хотела отдать, потом передумала. Сунула обратно. Он больше не заговаривал. Шел рядом до проходной, все пытался чемоданчик перехватить. Потому что барышня, не пристало ей тяжести…
Наши ворота на Турбину Колпакову больше не лаяли. Разок взвизгнули и замолчали.
На следующий день я умудрилась завалить зачет по реставрации – ремеслу, которому учат даже малолеток. Восстановление материальных ценностей, простой предмет. Духовные ценности реанимировать сложнее, а тут работенка не бей лежачего: разбитые чашки слипаются из осколков в единое целое, а рукописи не горят или, на худой случай, возрождаются обратно в машинописные странички. Вот на этих бумажках-то я и погорела. Не могла отреставрировать сожженную на моих глазах фотокарточку. Серый пепел от снимка в прямоугольник сложился, а дальше никак не смог. Хорошо, препод добрый попался. Вагнер Чеширович Молочный сам нынешнюю весну отгулял. Поэтому он глянул своими вертикальными зрачками и махнул рукой: «Мадемуазель Озерная, соизвольте к вечеру взять себя в руки и все выучить. Потренируйтесь на чем-нибудь… За исключением денег и документов».
Я тренировалась на отработанных трамвайных билетах, тех, что, по мирскому поверью, должны приносить удачу. С ними нормально вышло. И со скомканной газетой тоже. А как до рукописного текста дошло – ступор. Чуть собственный конспект не погубила и Доркину записную книжку. Она у нее от прошлой жизни осталась, там ни одного адресата в живых нет, а все равно… Изадора фыркнула разъяренной крылаткой, пришлось из комнаты выкатываться во двор. Там меня ждали жестянка для окурков на крыльце (две папиросы я возродила, на третьей скучно стало), самовар на столе (на растопку газета «Правда» пошла, с главной фотографией на первой странице) и невнятные клочки в помойном ведре. Сперва текст на листочке написали, потом его в лоскуточки порвали, а затем эту мелкую бумажную лапшу для пущей верности сожгли. Ну как мирские, честное слово. Хочешь уничтожить документ, ведьмачь нормально, через «сгинь-пропади». Не надо самодеятельности…
По моей команде бумажные льдинки вылупились из пепла, колыхнулись неровной стайкой, взмыли над ведром и, сверкнув чешуей чернильных закорючек, склеились в сложенный пополам тетрадный листок. В черновик письма.
Получателем значился Фонька. Первая строчка, оказавшаяся как раз на уровне моих глаз, так и начиналась: «Дорогой Афанасий!» Слово «Макарович» было густо зачеркнуто, но я все равно разобрала. И остальное прочитала. Сперва машинально, проверяя, правильно ли срослась бумажка. А по второму разу уже осознанно, понимая, что так поступать нельзя. Но я не могла остановиться, честное на камнях.
«Дорогой Афанасий Макарович (зачеркнуто)!
Перед уходом принято прощаться. По крайней мере у нас. С нравами Ваших коллег я знакома не так хорошо, но этого оказалось доста… (зачеркнуто). Непросто было поверить, что для меня смерти нет. Думала, что это последствия контузии. Может, окажись Ваши коллеги, учреждения, способности галлюцинацией (зачеркнуто). Всю свою настоящую жизнь я подозревала у себя шизоидное расстройство, была готова примириться с тем, что я больной человек. Может, и в самом деле я сошла с ума?
Я написала рапорт об отчислении, взамен получила ордер на комнату. Мой новый адрес: поселок имени Ларина, улица Ляпидевско… (зачеркнуто). Сегодня я уйду в нормальную жизнь. Я хочу быть человеком, жить без мракобесия и религиозного (зачеркнуто).
Я знаю, что вы боитесь огня. Я готова применить на практике это знан… (зачеркнуто).
Мне стыдно, что во мне есть эта зараза и гниль, которая считается у вас даром. Сегодня на моих глазах ты распорядился судьбой человека, не имея на то никаких моральных и юридических прав. Афанасий! Я не знаю, как объяснить тебе твою ошибку. Я бы хотела видеть в тебе (зачеркнуто).
Ушла в настоящую жизнь. Не ищи (зачеркнуто)».
В кухне кипела работа. Булькала, вспенивалась огромными, с мой кулак, пузырями, пахла сушеными жабьими шкурками и сбежавшим молоком. Стонали примусы, курлыкала под самой лампочкой возмущенная Зюзя, и стрекотали, поминали лешего и сыпали заклятиями наши девчонки. Готовились к практическому экзамену, заваривали домашнее задание.
– «…И триста грамм непросеянного добра…»
– Триста – это сколько, если в фунтах? Половина?
– Да стакан примерно, Зиночка!
– Нет, шери, ты мне точно скажи! Давай рассуждать логически: один фунт – это четыреста девять граммов, ну и еще капелька… Значит, это у нас три четверти фунта получается?