Вторая смена
Шрифт:
– Не знаю, Темочка. На нас же никто не охотился, ну кроме тебя.
Часть четвертая
Ирине Епифановой
Он снится довольно многим. Допустим – вон той, в зеленом.Конечно, не каждый вечер, но реже, чем ей хотелось.Она его даже просит – в такой полудреме сонной,И гладит себя под пледом, представив в деталях тело:Роскошную шевелюру и родинку на предплечье,А также все то, что в кадре джинсовой броней закрыто.Она его очень хочет. Конечно, не каждый вечер,А лишь когда есть возможность стонать в одиноком ритме.Другая – допустим, эта – на жизнь смотрит чуть попроще.Мечты ее – посмелее, хоть ей до сих пор неловко.Она говорит: «Он классный», – она его сильно хочет.Особенно если бойфренд подался в командировку.У третьей примерно те же мечты и обрывки дремы,Конечно, и ей не светит, но ей его так хотелось.Ведь он такой загорелый и выбрит ужасно ровно.Она его называет «кумир золотого детства».Еще одна улыбнется и скажет, что это в прошлом.Есть муж, сыновья-погодки. Других впечатлений хватит.Хотя, если между нами, она все забыть не может,Как в тот кинозал входила. Пять раз. В самом лучшем платье.Их много, на самом деле. Похожих и не похожих.Одни его еле помнят, другим он как призрак мужа.Он был таким синеглазым, таким неприступно-сложным,Сейчас он немного старый. Но им это знать не нужно.У них есть свое забвенье: мечты, полусны, легендыИ постер на дверце шкафа – чуть выбеленный на сгибах.И тот эпизод – ну знаешь, уже в конце киноленты,Где он от коварной пули так нежно и сладко гибнет.Конечно, там что-то было: еще одни кинопробы,Потом неудачный кастинг и сорванный график съемок.Он больше не стал соваться: он был от природы робокИ шел по жизни с улыбкой обиженного ребенка.На самом деле он вырос. А можно считать, что выжил.Хотя на финал картины реальность не повлияет,Обидно, что в наше время о нем ничего не слышно.Ведь он был таким героем. Потом они засыпают.Он снится еще и этой: шестнадцать, курносый носик,Есть грудь – целый третий номер, роскошнейшие ресницы.Он, кстати, о ней не знает. Ему сейчас сорок восемь.Он менеджер крупной фирмы. Ему ничего не снится.До ланча оставался еще час с гаком, наплыва публики в «Марселе» не наблюдалось, ставь машину куда хочешь. Обладатели помятой «бэхи» захотели приткнуться у крыльца. Ни водитель, ни пассажир вылезать не спешили…
– Никуда не сворачивал, из дома – сюда, – уверял пассажир, всматриваясь в затянутые офисными жалюзи окна второго этажа. Водитель кивнул, глянул на собеседника – словно молча хотел вопрос задать. Пассажир поморщился, зашарил у себя по карманам.
На экране айфона темнело сообщение: «Согласен, но есть условие. У меня после 11:00». Отправитель депеши значился в айфонном реестре под никчемным прозвищем «Второй». В мобильнике водителя этот номер был маркирован еще более лаконичным «Скиф», а в телефончике Евдокии Ольговны Озерной те же десять цифр скрывались под трогательным «Заяц». Речь шла об одном и том же мирском, находящемся сейчас в своем служебном кабинете, на втором этаже.
В машине резко запахло смолой и свежей зеленью. Обитатель пассажирского сиденья, бывший пару минут назад вполне мужчиной, торопливо менял пол. Сперва бормотал под нос ведьминское, потом перешел на мат. Отдышавшись, произнес неуверенным голоском:
– Фоня, жвачку дай. Сейчас наизнанку вывернет.
Водитель извлек скомканный полиэтиленовый пакет, протянул, хмыкнув добродушно:
– Тошнитесь, барышня, на здоровье. Ни в чем себе не отказывайте.
Пассажир (теперь, вероятно, его следовало именовать пассажиркой) вцепился в пакет.
Если бы Артем Викторович Зайцев заглянул сейчас в машину, он бы точно признал в свежеиспеченной женщине свою недавнюю гостью, именовавшую себя «Коллегой». Но господина Зайцева тут не водилось.
– Хватит марафет наводить, и без того красотка. Давай, кавалер заждался.
– Да пошел ты… – Девичий голос дрогнул, ругательство захлебнулось в приступе смеха: – Я сейчас… говорить начну и заржу… Пискляво как!
– В тот раз же не ржал.
– В тот раз мы почти все время мысленно, там тембр не различить. Тебя бы на мое…
– Меня на твое нельзя, он меня видел хрен знает сколько раз. Там хоть пол меняй, хоть возраст – сообразит влет. Ты про Дуську подумай. Сам представь… то есть сама… Вот доверяешь как себе, учишь, а потом тебя за тупые способности сдают.
– Не за способности. Он сказал – «условия».
– Так узнавай уже, чего этот крендель хочет, сразу не соглашайся только, время тяни…
– Понял. Не дурак… в смысле – не дура! – Пассажирка фыркнула, Фоня за ней.
– Ну, Сторожевой, топай. Куртку оставь. Заметно, что мужская, клиент может напрячься…
Пискнув что-то ругательное, пассажирка выпуталась из куртки, торопливо закинула за ухо прядь стремительно отросших волос. Скривила намазанные губы:
– Ты на подоконнике через сколько будешь?
– Докурю, машину закрою и перекинусь.
Фоня дождался, когда за пассажиркой захлопнется дверца, окликнул из открытого окна:
– Барышня, удачи…
– И тебе ни пуха ни пера! – Куртку, кстати, Фонина собеседница прихватила с собой – в ней весь арсенал, включая осиновые колышки из аптечки. С ними спокойнее.
Две тетради в клеточку, одна в линеечку, нечто, напоминающее габаритами сборник контурных карт, и тонкая книжонка с изумительной надписью «Светлячок. Внеклассное чтение для 2-го класса, часть 3». Сии дары волхвов предназначаются Ане. С наилучшими пожеланиями от любящей учительницы Инны Павловны.
Мы стоим с ней в пустом лицейском кабинете, и Инна Павловна вежливо недоумевает, почему «Анночка» почти неделю прогуливает занятия.
– Поверьте, Женя, я все понимаю. Бывают разные обстоятельства! Но ребенку нужен коллектив, смена обстановки! (Господи! Сама ведь еще девочка девочкой, как Риточка моя! Глаза перепуганные!)
– Да, Инна Павловна, вы правы. У нас был форс-мажор… (Инна, радость моя, ты ли это? Я с тобой дней десять назад общалась, ты серая была, как вареная треска! А сейчас такая красотка! Даже помолодела! На свой полтинник не выглядишь! И бусики славные. Там у тебя кто: слоники? котики?)
– Женечка, дело ведь не только в уроках. У меня в плане учебы претензий практически нет, видно, что девочка занимается, тянется. Но есть социализация. И ее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Ане нужно, чтобы ее хвалили, ценили. Знаете, как она работает на уроках? Она за рукой тянется, вся горит! А вы сейчас ее этой возможности лишаете! (На Аню уже сколько свалилось – и мать умерла, и отец женился. А теперь что стряслось? Господи, а если с Риткой вот так тоже? Кому тогда Стасик нужен будет, если не мне? Крохотка наш. Ритуля его вчера кормить села, так он ротик толком не раскрыл еще, а ее ручкой цап за грудь – держит. Пальчики тоненькие, сладкие!)
– Я верю, что у вас хорошая атмосфера в классе, но не знаю, как Аню можно привести на уроки. Волоком же не потащишь? (Инночка, ну, что я тебе обещала? Как внука увидела – сразу жить захотела! И добро вокруг нести! Эх, ты, бабушка-бабочка!)
– Послушайте, пожалуйста! Я ведь все понимаю. Вы сделали огромную, очень серьезную вещь, взяли на себя… – Инна Павловна прерывается, смотрит на меня вдохновенными глазами. По облицованной тональником щеке ползет настоящая слеза. Учительский пафос – как актерский, но в нем громкости побольше! А приятно слушать, леший бы побрал! Я ведь реально как-то и не подозревала, что это самое… материнский подвиг совершаю!
– Спасибо! – в последнюю секунду притормаживаю, чтобы не растечься сейчас в глубоком реверансе. Инна Павловна уверенно кивает:
– Вы хотите сделать все, что нужно, хватаетесь за все и сразу. И поэтому вам кажется, что никто, кроме вас, не справится, не сможет. Это абсолютно нормальная реакция, Женечка. Но она ошибочная, поймите, пожалуйста! (Ну совсем девочка еще! Это сколько тебе лет? Двадцать семь? Тридцать? У меня могла бы учиться, в первом выпуске или во втором.)