Вторая жена Пушкина
Шрифт:
– - А кассир? У него же очередь...
– - Кассир ждал, он уже ввел мой счет в компьютер, а я неторопливо шел за кофе. Принес кофе -- вижу, что к моему продавцу очередь человек пять, но он мне по-прежнему улыбается. Подхожу и говорю кассиру: "Принесите мне французский багет". Он посылает за хлебом для меня, а мне улыбается и говорит: "Сию секунду все будет сделано. Может, вам еще что-нибудь нужно?" Но не дай Бог, если он рассердится, что я копаюсь так долго. Тогда я вызываю менеджера и оказываюсь контролером. Через пять минут этот кассир уволен.
– - Да вы,
– - Для кого? Для плохого работника? Зато покупатели всегда уверены, что их обслуживают по самым высоким стандартам, и не пойдут в другой магазин. А служащие могут опасаться, что любой простой покупатель окажется контролером. Всегда приходится улыбаться и вообще держать марку.
Рассказывая про себя, Тодд опустил одну деталь: улыбаться-то его научили, но вскоре выгнали за пьянку, и пошли его беды. Теперь он лицемерную Диану разглядывал и думал: удастся сегодня или нет? Он решил, что именно сегодня. Во что бы то ни стало он должен достичь цели. Почему сегодня, он не смог бы объяснить. Он был на взлете и трепался обо всем на свете. А она слушала, и он был уверен, что ей с ним интересно. Со стороны это выглядело как самое полноценное охмурение. А может, оно таковым и являлось?
Как ни удивительно, их хорошо кормили, и они выпили две бутылки "Цинандали". Диана несколько расслабилась, а у него прибавилось уверенности, что будет, как задумано.
На улице подсохло, но было пасмурно. Они медленно шли вдоль витрин с опущенными железными решетками.
– - Поедем ко мне, -- решился предложить он.
– - Это куда?
– - насторожилась она.
– - У меня комната в университетском общежитии.
– - Зачем я нужна?
– - спросила она, и вопроса глупей придумать было трудно.
– - Покажу мою диссертацию, -- предложил Тодд.
– - Все-таки это близкая вам тема: феминизм Пушкина.
– - Да?
– - вежливо удивилась она.
– - Но ведь это на английском.
– - Тогда кофе попьем...
– - Мы с Тамарой выпиваем по семь чашек кофе за день -- между экскурсиями.
– - Кто это -- Тамара?
– - Моя подруга. Не знаете? Она вам письма посылала...
– - А разве не вы?
– - Тодд остановился и взял ее за локоть.
– - Конечно, нет... Я бы ни за что не стала! Ну, мне пора домой.
Типичная недотрога... Но в ее холодности и постоянной отстраненности есть какая-то тайна, некая причина, ему непонятная. Повторное предложение прозвучало жалобно. Не надо было говорить, но само вырвалось:
– - А может, все-таки поедем ко мне?
– - Что вы, я замужем. Я другому отдана и буду век ему верна.
– - А кто ваш муж?
– - Пушкин.
– - Остроумно. Ведь он давно умер!
– - Для всех умер, а для меня жив.
Он смотрел на нее с осторожностью.
– - Хорошо, -- сказал он, помедлив.
– - Но у Пушкина была жена.
– - Была, -- согласилась она.
– - Умерла. Я -- его вторая жена. Вы -первый, кому я сказала, что Пушкин мой муж. Эту тайну я никому не открывала.
– - Понял. Буду молчать, как рыба, -- сказал он серьезно и только потом улыбнулся.
– - Мне пора.
– - Я вас провожу.
– - Не надо, я тут недалеко живу...
Он попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но лицемерная Диана напрягла мышцы и испуганно отстранилась.
Дверцы подкатившего автобуса открылись. Моргалкина, переступив через валявшуюся бутылку от кока-колы, встала на ступеньку. Тодд шагнул за Дианой, протянув на ладони пуговицу. Пуговицу она взяла, и двери захлопнулись. Черт с ней, с этой лицемерной блондинкой! Ни поцеловать, ни обнять, не говоря уж о том, что ему надо, а ей, похоже, не надо вообще. И юмор у нее какой-то гробовой. Он сунул замерзшие руки в карманы, поднял воротник и пошел искать метро.
7.
Моргалкина была влюблена в Пушкина до самозабвения. Если бы он шел по снегу, она собирала бы снег из-под его подошв и ела. Она была абсолютно уверена, что Пушкин принадлежит ей лично, а уж она ему само собой. Любовь и преданность ему давали ей энергию жизни и счастье быть с ним всегда -- и днем, и ночью. Но реально она входила в свою коммуналку, отпирала дверь в комнату и оставалась одна.
У нее был знакомый художник Дасюк, в высшей степени гений, как сам он себя оценивал. Дасюк спился и работал плотником в БДТ. Что-то у него было с кожей на почве алкоголизма: красные с синим отливом пятна украшали лицо, шею и руки. Прошлой зимой Диана наплела ему с три короба про какую-то выставку. Они вместе выбрали рисунок, с которого Дасюк обещал сваять Пушкина во весь рост.
– - Черт с тобой, вырежу из фанеры.
– - Из фанеры?
– - огорчилась она.
– - А я думала...
– - Хорошей фанеры достану, толстой, авиационной. Будет лучше живого.
Неделю спустя после работы Диана поехала к Дасюку. В захламленной мастерской позади сцены перед ней стоял, прислонившись к электропиле, ее родной Пушкин, только без одежды. Дасюк раскрасил лицо и тело, приклеил парик -- кудряшки настоящих волос, не забыв вырезать и приклеить все, что покоится под одеждой. Моргалкина вспыхнула, увидев это, сердце у нее забилось. Она потребовала немедленно оторвать сию мерзость, а Дасюк издал звук, похожий скорее на кудахтанье, чем на смех:
– - Почему же мерзость? Ты чего? Хочешь, чтобы я его кастрировал? Не буду! Не позволю надругаться над нашим культурным достоянием! Как у всех, так и у него. Так Всевышний распорядился. Я это с себя творил, с натуры. Не веришь -- хочешь покажу?
– - Нет, нет, ради Бога! Тебе это нужно, а ему-то зачем?
– - Он что, не мужик? Ну, это ты брось! Или сама делай что хочешь! Вот тебе нож, кисть, палитра -- замазывай. Хоть фиговый лист присобачь, хоть вообще ликвидируй, что тебе не по душе! Уродуй произведение высокого искусства!
Красные с синим отливом пятна на щеках и лбу Дасюка стали от нервного напряжения коричневыми, глаза налились кровью.
Моргалкина взяла в руки нож, но прикоснуться к этому месту не решилась.
– - А одеть его нельзя?
– - робко спросила она.
– - Купи костюм да одень.
– - Шутишь? Ему ведь мундир положен. Где же такой достать?
– - Он кто был?
– - Дасюк опять закудахтал.
– - Кажись, камер-юнкер?
– - Камер-юнкер, -- обиделась Диана, -- был, между прочим, по уровню статский советник!