Вторая жизнь Дмитрия Панина
Шрифт:
– Здесь кругом болото, они прохода не знают, не найдут, главное тихо.
Напуганные, они ещё долго лежали после того, как не стало слышно ни лая собак, ни криков переговаривающихся немцев. Отполыхал закат, наступали сумерки, всё стало серым и призрачным, две фигуры поднялись с земли и осторожно, медленно, начали выбираться с полуостровка среди болот, который соединялся с твердой почвой узкой тропкой, сейчас, в конце мая утопленной в жидкой вязкой трясине почти на полметра.
– След в след иди, держись за мой подол, справа и слева трясина, - шептала Тоня, и Надя держалась за подол, и дрожала,
Через десять минут они выбрались на твердую почву, и двинулись в сторону ельника, миновали его, потом небольшой сосновый бор, потом овраг, и вдруг легкая фигура с автоматом наперевес спрыгнула с толстой ветки старой развесистой сосны и замерла перед ними:
– Тоня, ты что ли?
– спросил молодой голос.
– Ну а кто?
– Это вас искали с собаками?
– Слышно было?
– Слышно.
– Ты вся дрожишь. И парень стянул с себя ватник.
– Наде накинь, - сказала Тоня, - не хватало ещё ей простыть здесь.
Надя надела ватник, смешно заболтала длинными рукавами, которые свисали почти до земли, она уже отвлеклась от пережитого страха и улыбалась.
– Как они узнали, что ты связная? Может, предал кто?
– Нет, Ваня, думаю, сами догадались, мне ведь про эшелон их офицер нашептал. Пьяный то он пьяный был, но утром мог вспомнить, что мне говорил, сообразить, что к чему. Когда всё взорвали.
– Да, мог ... опасная у тебя жизнь была.
– А то...
Прошли ещё километра два, Надя устала, и до лагеря её пришлось нести на руках.
– Ваня тебя и нес, - рассказывала Антонина Надежде, - на загорбке. Не часто рассказывала, но достаточно, чтобы Дима запомнил. И ещё он запомнил, что Надя, хоть и знала всё, и сама помнила, всегда слушала, затаив дыхание, как будто боялась, что у истории может оказаться другой, плохой конец, как будто год, два, пять, десять лет после войны могут что-то изменить в произошедшем. А Дима, одевший девочку в белые носочки и коричневые сандалики, и мать в её выходное крепдешиновое платье с голубыми цветами, так никогда и не спросил женщин, в чем они были одеты в тот день; смерть рыскала рядом, за болотцем, в пятидесяти метрах, угрожала оскалом натасканных на человека овчарок, и вопрос одежды не играл никакой роли кроме, того, что одеты они были легко, не для прогулки по лесу, бежать пришлось неожиданно, и цвет платья Тони никого не волновал, кроме Димы. Дима всегда всё представлял в цвете.
Дима видел мать, молодую, на поляне, окруженной ивами и болотами, и дальше, её жизнь после освобождения, встречу с отцом, такую неожиданную и романтичную и думал, об этом он думал не только сейчас, но и раньше, в отрочестве, размышлял на тему о случайности всего сущего, и вот если бы тогда, в далеком 44-ом, командир отца, майор, не отпустил молодого лейтенанта на встречу с девушкой, которую Степан Панин видел только один раз, на вечере в школе, на выпускном вечере, и проводил её до дому, и тогда уже началась война, и она сказала:
– Поговорим, когда вернешься...
И он рвался в город из части, а ехать было 20 км на попутке, и утром же вернуться, и он постучал посреди ночи в двери, у которых оставил девушку больше трех лет назад. Дом сохранился, всего несколько домов таких было на
Дверь открылась, Тоня стояла на пороге, и узнала его. Родители Тони были ещё в деревне, в квартире были только Тоня с Надей, Надя спала и Тоня провела Степана на кухню. Они всю ночь просидели возле окошка с горшками герани на подоконнике, засохшей за время войны, да так и не выброшенной. Они разговаривали, стараясь не разбудить Надю, и пили чай с сахаром, который Степан принес в подарок. С той ночи он начал писать ей, а потом вернулся и увез к себе, из Белоруссии в Россию, и на каждом этапе жизненного пути родителей возникала ситуация, когда их встреча могла и не случиться.
Часть Степана могла и не оказаться невдалеке от города, или майор - не отпустить его к девушке, и Тоня могла ещё не вернуться в город, не говоря уже о том, что и отец и мать могли погибнуть в той кровавой войне, и на каждом витке возникала угроза, которая привела бы к тому, что он, Дмитрий не родился бы.
И даже смерть маленького брата, первенца родителей, который умер в младенчестве, имела значение для его, Диминого появления на свет - жизнь после войны была скудная, суровая, и родителям трудно было бы поднять двоих детей, и возможно, они не решились бы завести второго, если бы первенец был жив.
Всё получилось случайно, но не напрасно, и матери удалось схорониться от немцев с их собаками в топком болоте под Могилевым, и теперь, раз ему привалило такое счастье быть рожденным, надо пройти свою жизнь до конца, так чтобы, если бы мать была жива, можно было бы спокойно посмотреть ей в глаза:
– Да, мама, я знаю, как тебе трудно пришлось, как ты рисковала, когда рожала меня, я знаю, что я один из ста...
26
– Ты что, сам с собой разговариваешь? У тебя, что опять началось?
Валера лишь слегка ударил ладонью по двери, прежде чем войти, и услышал последние слова Димы...
– Что значит один из ста? Ты, что ли, один из ста?
Валера отодвинул стул от стола, и сел, вопросительно глядя на друга.
Дима кивнул, не вдаваясь в подробности.
– А ты ведь, Димка, загнул, что ты один из ста, - сказал Валера.
– Ты не один из ста, а, пожалуй, один из тысячи.
– Да я не по тем критериям считал.
– А по каким же?
– По медицинским. У матери было плохое сердце и почки, и возраст под сорок. Ей не рекомендовали рожать, а она родила. И всё благополучно, правда, её кесарили. Врач сказал, что когда всё удачно в такой ситуации, это один шанс из ста...
– Ты никогда мне не рассказывал.
– Да к слову не приходилось.
На этот раз Валера вытащил Дмитрия на прогулку.
27
– Некоторые события в жизни даже и вспоминать не хочется, и представлять себе жизнь, какой она могла бы быть, если бы они не случились, только себя растравлять, - Антонина быстро шинковала капусту, нож мелькал в её руках, а пришедшая к ним в гости всё та же Настя, теперь уже бывшая соседка, так как Панины переехали в двухкомнатную квартиру. Настя сидела, поместив ноги на перекладину табуретки, так что Дима видел в проеме двери её высоко задранные колени.