Вторая жизнь Дмитрия Панина
Шрифт:
И Лёня всегда, сколько себя помнил, хотел заслужить похвалу и одобрение отца, но несмотря на все старания, когда Лёня уже заканчивал школу, отец как-то раз отстраненно посмотрел на него и сказал:
– Парень ты хороший, но жидковат получился, для разведки не сгодился бы...
И эта старая рана, что жидковат получился, нанесенная беспощадной рукой отца, ныла и ныла в груди Лёни, особенно тогда, когда он вспоминал Диму: прав оказался отец, не годился он для разведки, жидковат, сдал своего. И не только чувство вины перед Паниным, но и ощущение, что он сплоховал, и отец не одобряет его оттуда,
Лёня удивился, подумал, что Пукарев и сам мог много чего сделать для отдачи долга, и только позднее, когда Пукарева не стало, он понял, почему именно на него возложил Пукарев эту задачу: он уже знал о своем диагнозе и скором уходе.
Когда Дима, несмотря на настояния Лёни, так и не приехал в Штаты, Пронин нашел для него другую возможность закончить работу: он устроил ему грант.
Всё это было нелегко делать, но Лёня делал, а Панин удивлялся: зачем ему это?
33
Если Валера был Димкин друг постоянный неизменный, признанный, то свои отношения с Прониным Дима за дружбу не считал, в ней Дима не чувствовал себя на равных, замечал, что Леонид покровительствует ему, и тяготился этим.
А когда спустя восемнадцать лет они встретились по приезду Лёни в Москву, и Дима спросил его в лоб, чего он так старается, то Лёня ответил честно:
– Заливаю пожар нечистой совести в душе своей.
Дима даже голову набок склонил, вслушиваясь, и Лёня подумал, что зря выразился так витиевато.
Всё же я больше в мать, чем в отца, думал он, вот и выражаюсь чёрт те как, простой смертный не поймет. И всплывали в памяти скандалы матери с отцом:
– Ты губишь свою и мою жизнь, и не будет тебе прощения во веки веков ни этом свете ни на том, - выговаривала Лариса пьяному мужу, вместо того, чтобы сказать, как говорила мать его школьного товарища в такой же ситуации:
– Ах, ..., опять нализался.
И в этой простоте было больше завершенности, чем в монологе матери, хотя и тут и там реакция была совершенно одинаковая, вернее её просто не было: проклинаемый молча проходил и ложился спать, иногда, когда были силы, даже раздевался, иногда уже и на это сил не было.
Лёня пояснил Диме про пожар нечистой совести обычными словами:
– Тогда, помнишь, с этой государственной... Тебя не включили, а установку ты собрал, и первые данные экспериментальные твои были, они вошли.
– Идея была Пукаревская, и установку мы вместе с тобой собирали. Мои там были только теоретические разработки...
– сказал Дима.
Вот так. Спустя столько лет выяснялось, что Панин вовсе не рассматривал себя как кровно обиженного, и Лёня вполне мог считать себя порядочным человеком, годным в разведку.
"Это его личная оценка событий, он склонен скорее преуменьшать свою роль, чем преувеличивать, таков его характер, и его оценка с тебя, Лёня вины не снимает", думал Лёня, подливая
34
Удивительное дело, Светлана, несмотря на опасения Натальи, больших хлопот Диме не доставляла.
Она любила пошуметь, устроить бурю в стакане воды, не подчиниться требованию надеть шапочку в холодную погоду, но в сущности, несмотря на все ужасы, которые принято приписывать переходному возрасту, Светлана благодаря своей житейской разумности, унаследованной от родителей, всегда умела остаться в определенных гранях в своем поведении, в нужный момент уступить, подчиниться, умела признать себя виновной, и если иногда была задумчивой и рассеянной, а то и с заплаканными глазами, то учитывая два свалившихся на нее несчастья, которые и взрослым людям бывает тяжело перенести, полную смену обстановки и окружения, можно сказать, что она мужественно справлялась со всем этим.
Вернувшись после лета от бабушек, они жили вдвоем с Наташкой за занавеской. Диван раздвигался, а потом, когда Наталья с Димой откупили у Полины Андреевны комнату, девочки переселились в нее.
Полина Андреевна им оставила всю мебель, за исключением шкафов, которые увезли на дачу к дочери. Одежду вешали на простые вешалки с крючками, их Дима повесил по обе стороны входной двери, одну для Светланы, вторую для Натальи, которая с начала занятий вырывалась к сестре и отцу только по выходным, путь от Долгопрудного до Университета не близкий.
Света училась в той же школе, в которой преподавал Дима, проще всего было её туда устроить, но не в математическом классе. В алгебре она разбиралась совсем плохо, чуть лучше в геометрии, а когда Дима старался ей что-то объяснить, отмахивалась от него.
– Папа-Дима, - говорила она строго, - не забывай, что я не твоя дочь, нечего на меня наседать с этой противной математикой, у меня другие гены. Услышав, что математика противная, Дима так был огорошен, что перестал пытаться внедрить в Свету любовь к ней.
До этого он думал, что эпитет противный может быть применен только к лицу одушевленному, но вот, оказалось, что он сильно заблуждался.
Света в высшей степени обладала тем, что называется здравым смыслом, и не совершала, правда, как оказалось, до поры до времени, никаких из ряда вон выходящих поступков:
Учила уроки, мыла посуду, не грубила даже тем учителям, которые ей не нравились, не пыталась что-нибудь экстраординарное сделать со своей внешностью, не требовала дорогих нарядов и если и поглядывала на мальчиков, то Дима этого не замечал.
В классе знали, что Степаныч её опекун, и это придавало ей ореол романтичности, которого в ней самой не было ни на грош, тоже до поры до времени.
35
Лето было холодное и дождливое, солнечных дней набралось не больше десятка, осенью листья быстро побурели, и золотой красоты осени не случилось. Год тянулся и тянулся, мучительно долгий и грустный после смерти Анатолия Воронова, после осени зима все не наступала, все вокруг было бурого скучного цвета, голые деревья, мокрые кусты, темнота ноября.