Вторая жизнь Дмитрия Панина
Шрифт:
– Пока петь запрещается, - Маша надела плащ, взяла зонтик и ушла, прекрасно сознавая, что идти ей, в сущности, совершенно некуда. Муж, когда она ему позвонила три дня назад, чтобы объяснить, в чем дело, сказал:
– Или ты возвращаешься немедленно, или можешь не приходить никогда.
Маша не могла бросить ребенка с высокой температурой, и возвращалась на два дня позже, чем требовал муж.
Конечно же, разразился скандал. И было сказано много лишнего, как и бывает в такой ситуации.
40
На
Всю ночь она лежала без сна, думала о своей нескладывающейся жизни, вспоминала первого мужа, Юру, их мечты о будущем, закончившиеся в подвальной дворницкой комнатке. Жизнь в этой комнатке с выцветшими, местами обвисающими обоями возникала перед ней, как сон, так выпадала она из привычного пристойного окружения всей остальной ее жизни, что сейчас и помыслить было невозможно, что эти три года жизни были реальностью.
После первой неудачи Марию качнуло в противоположную сторону: намучившись с разгильдяем и пьяницей, она вышла замуж за Петра, уверенного в себе, преуспевающего человека, не оцененного, как она тогда считала женой и по этой причине разошедшегося с ним.
Иллюзий относительно своих чувств к нему у нее не было, но она надеялась, что он ее любит, но довольно скоро поняла, что это не так:
Он хотел, чтобы у него в доме была женщина, которая заботилась бы о нем, кормила, обстирывала, в общем избавила бы от бытовых забот.
И еще он женился, чтобы доказать своей жене, какой он востребованный мужчина: не успел остаться один, как тут же нашел ей замену.
Таким образом, своей женитьбой на Маше он восстанавливал попранную гордость: пусть жена его бросила, зато он нашел себе другую.
Даже созданный из таких соображений брак мог бы быть если не счастливым, то терпимым для обеих сторон, Но Маша устала от роли второго плана, на которую ее обрек брак, и ее скучное и одинокое дневное существование не восполнялось ночами: женившись не по любви, Петр не проявлял к жене особой страсти, а сейчас, когда она вышла из повиновения, решил с ней расстаться, И Мария где-то в глубине души была даже рада, что он взял ответственность за разорение их совместного существования на себя.
Маша взяла такси и поехала в Долгопрудный.
Пока найду квартиру, поживу у Панина некоторое время, думала она, не сознаваясь самой себе, что едет, надеясь остаться навсегда.
Слишком уютно было ей эти пять дней, пока она возилась со Светланой, и Дмитрий глядел на нее счастливым благодарными глазами.
Когда она с грузом забралась на пятый этаж, то некоторое время стояла у дверей квартиры, переводя дыхание и не решаясь позвонить.
Но отступать было некуда, пришлось жать на кнопку, мучительно подбирая в уме слова, приличествующие ситуации. Но таких слов просто не существовало.
И лицо у Маши было совершенно потерянное, когда Света открыла двери.
То, что это была Света, а не сам Дима, служило большим облегчением, и улыбка у Маши получилась хоть и кривая, но не слишком вымученная.
– Заходь, - сказала Светка, своим
Маша втиснулась в прихожую и остановилась.
– Чемодан сразу к папе-Диме понесешь или сначала ко мне?
За глаза Света звала опекуна просто Димой, но сейчас ей необходимо было подчеркнуть перед Марией свои права на Панина.
И я вот буду жить с таким несносным ребенком?! подумала Маша. Прет, как танк.
Поскольку она была взволнована и плохо контролировала выражение лица, то Светлана незамедлительно произнесла:
– Да, я невыносимый ребенок, так что ты знаешь, на что идешь.
– Несносный, - поправила Свету Маша. Села на чемодан и заплакала.
Плакала она о том, что в свои сорок она в коридоре с чемоданом, в котором всё её имущество, и судьба её зависит от чужой и малознакомой девочки.
– Не гони волну, - Света странно кривила лицо.
– Никто ведь не умер.
Маша вдруг, поняла, как осенило её, что для Светланы слова "никто не умер", это не преувеличение, а реальность жизни, что она сирота, круглая сирота, и ей, этой долговязой худой девочке приходилось в её двенадцатилетней жизни похуже, чем самой Маше за её сорок лет, и обхватив девчонку за талию и уткнувшись носом в подол её халатика сомнительной чистоты, Маша зарыдала в голос. У Светки подкосились, ослабли колени, она опустилась на пол, обняла Машу за шею и они плакали уже вдвоем.
Такими, коленопреклоненными и рыдающими застал их Дима, у которого было окно в занятиях, и он забежал домой, посмотреть, как Светка, и выпить стакан чаю.
41
Ещё до Светиной болезни у Димы состоялся с ней разговор, который могла затеять только Светка, никто из старших детей не решался приставать к отцу и заставлять анализировать свои чувства.
Она спросила:
– А кого, папа-Дима ты больше любил, мою маму или маму Миши?
Дима растерялся, он не привык к Светкиной манере задавать вопросы в лоб.
И задумался надолго.
Конечно, он понимал, что с педагогической точки зрения надо или возмутиться и объяснить, что дети такие вопросы взрослым задавать не должны или ответить так, как он прекрасно знал, хотела услышать девочка, но ни тот, ни другой вариант ответа Диму не устраивал: в первом случае он отдалял девочку от себя, от своих чувств, ставил её на место, и в дальнейшем не имел право рассчитывать на откровенность с её стороны, а во втором, во втором он солгал бы.
– Понимаешь, - осторожно, медленно выговаривая слова, сказал Панин, - понимаешь, с мамой твоей у нас всё получилось как бы случайно, выглядело пробой чувств, а с Мишиной мамой мы прожили больше восьми лет в браке, не в самом удачном, но браке.
– А вы ведь с детства были знакомы с мамой?
Дима понял, что Света сдаваться не собирается, ей важно было знать, что и с Лидой у него было всё серьезно.
– Мы жили в одном подъезде, мы на четвертом этаже, а Плакитины, девичья фамилия твоей мамы Плакитина, ты помнишь? жили на втором. А Вороновы в соседнем подъезде.