Вторая жизнь Дмитрия Панина
Шрифт:
– А как у тебя с этим? Всё тихо?
Дима сразу понял, о чем он. Такие вещи он научился понимать с полунамека.
– Да, - сказал он, - всё тихо, с той поры ни разу. Но курс транквилизаторов два раза в год для профилактики и во время стрессовых ситуаций...
– Думаю, что здесь стресса будет меньше. Жди конверт с договором.
И не попрощавшись, что очень на него походило, Лёня дал отбой, а Дима остался с трубкой в руках, ошеломленный.
Нужно было с кем-то посоветоваться, но Валера был на даче у старых друзей, и собирался вернуться только в понедельник вечером, а больше поговорить на такую волнительную тему было не с кем. Девочек
А что мог сказать Валера?
С одной стороны, конечно, это удача, контракт на два года, но он не представлял себе Диму в новой обстановке, среди чужих людей, чужого языка, не будет ли это чрезмерной нагрузкой для него? И по жизни у него здесь есть постоянный врач, приятель, а там?
Засиделись они в тот вечер долго, до глубокой темноты, и ни к чему не пришли: очень уж заманчиво было поехать, не упустить шанс заняться интересной работой, осуществить себя, в конце концов.
По поводу интересной работы Дмитрий неожиданно сказал, сказал так, как будто сейчас, сию минуту об этом задумался:
– Знаешь, когда я работал в институте, был, можно сказать на переднем крае науки, меня, в сущности никто не знал, для окружающих я был неизвестная величина, заключенная в скобки семьи и знакомых по работе, а сейчас я преподаю в школе, и живу рядом, и со мной на улицах здороваются люди, которых я даже и не помню уже, и школьники бывшие приезжают, заходят, то научную проблему обсудить, то даже с девушкой познакомить, или конфликт с родителями разрешить. Я сам не знаю как, незаметно, отбираю хлеб от психологов, и поскольку своей жизни у меня почти нет, (Валера сразу отметил это почти и подумал о женщине), с Мишей я редко вижусь, а девочки появились в моей жизни недавно, то это внимание и то, что я значу что-то для окружающих, очень меня греет.
Я с годами начал понимать отца, который всю жизнь работал учителем, и никуда не рвался, видел именно в этом свое предназначение, и я стал тоже к этому склоняться, а уеду на 2 года, всё здесь разобьется, всё привычная жизнь, а там может и не понравится, я ведь очень нелегко привыкаю...
– Поди ты к Виктору, с ним и поговори, в конце концов, он может решительно тебе не рекомендовать ехать, как лечащий врач, и тогда всё само собой разрешиться, - сказал Валера, и свалив решение вопроса на другого, сразу повеселел.
29
Лида сняла с головы черную косынку, устало присела на табуретку.
Света подошла и прижалась к матери, спасалась в ее тепле от страшной необъяснимость смерти, напугавшей ее своей невозвратностью.
Никогда дядя Слава не войдет к ним с улыбкой, не потреплет её по голове, не спросит насмешливо, чувствует ли она, что не только растет, но и умнеет, не достанет из кармана брюк разогревшуюся от тела и размякшую шоколадку, скажет тихо: ешь, пока мать не видит и подмигнет. И теперь этого больше не будут. Теперь вместо дяди Славы будет холмик рыжеватой глинистой земли, обложенный искусственными и живыми цветами.
Лида погладила дочь по голове, вытерла тыльной стороной ладони набежавшие слезы.
– Такая у них порода, сердечники. Дед твой умер рано, ты его даже и не застала, теперь вот дядя ушел, да у и папки твоего сердце не очень. Вот так и живем, как на пороховой бочке.
–
Посмотрев в расширившиеся от страха глаза дочери, Лида пожалела, что сболтнула лишнее.
– Ну, доченька, никто ничего не знает, что кому уготовано там, впереди. А если бы знали, то жизнь стала бы неинтересной, а возможно и страшной.
Светлана задумалась.
– Нет, - сказала она серьезно, - нет, а я бы не возражала, если бы можно было хоть одним глазком заглянуть в будущее.
Мать улыбнулась.
– Дочка, ты ещё не понимаешь, поймешь со временем.
Светлана поняла, как важно не знать будущее, когда совершенно неожиданно умерла мама.
После похорон матери она ушла от поминок в другую пустую комнату, сидела там одна и вспомнила давно состоявшийся разговор и глаза матери, когда она это говорила, и поняла, что это прекрасно, не знать будущего. Мама прожила три счастливых года, ничего не зная о своей смерти, а как бы она их прожила, если бы знала? Следует принимать жизнь такой, как она есть, в ее ежеминутном течении, не слишком заглядывая вперед - это взрослое, даже старческое ощущение мира, пришло к ней после похорон матери и помогло ей справиться с другим несчастьем, последовавшим вскоре: со смертью отца, к которая после тех слов матери не была для нее такой неожиданностью, какой она обернулась для Натальи.
Света рыдала на плече сестры от безысходности своего теперь уже вполне предсказуемого печального будущего без отца и матери, и кто-то осторожно погладил её по закрученному хвостику волос. Света не увидела, но поняла, что это был Панин, и что этим осторожным успокоительным жестом он обещал ей, что поможет, не чужой человек, отец её Наташки.
И для Светланы было большим облегчением спустя два дня услышать, что именно он, Дима, назначен её опекуном: отец понимал, что делал, она ему всегда верила.
А сам Панин совсем не помнил, как погладил плачущую девочку по волосам. Он только помнил своего сочувствие к ребенку, рано осиротевшему, перенесшему столько горя. Он, взрослый человек, всё ещё не оправился от того удара, которую ему нанесла смерть обоих родителей, разнесенная по времени гораздо дольше, чем смерти её, Светиных родителей, последовавших одна за другой с перерывом в полтора года.
30
Тамара глубоко оскорбилась, и ушла, вся в слезах, дома в подушку долго плакала. Хоть она и не строила никаких матримониальных планов на Диму, но за годы их связи привязалась к нему, и сейчас не могла поверить, что он так легко, так предательски разорвал их отношения: завел молодую любовницу.
Она стала копаться в памяти, выискивая момент, когда это случилось, когда он изменился по отношению к ней, но так как такого момента не было, она его и не нашла, и пришла к далекому от реальности выводу, что он всегда был ей неверен и, судя по его поведению, считал это нормой. Если бы сама, своими глазами не видела бы, ни за что не поверила, что он такой, думала Тамара. Нестерпимым ударом по ее гордости красивой женщины была мысль, что ее обманывали, и это чувство унижения и еще страх оказаться полной дурой, мешали ей оценить верно ситуацию, хотя бы вспомнить, что Панин не выглядел даже смущенным, предлагая ей войти, но в запале обиды она это не помнила, а видела перед собой хорошенькую сонную мордашку Наташки и розовую пижамку с голубыми цветочками. И цветочки на пижамке и зеленые глаза Наташки отплясывали перед ее взором пляску горькой обиды и ненависти.