Второе посещение острова
Шрифт:
Глава восьмая
В темноте большой чёрный пёс был почти невидим. Я сидел у перил террасы, опоясывающей весь второй этаж, машинально поглаживал собачью голову.
Перестал побаиваться этого, как оказалось, добродушного существа по кличке Гектор. Или Хзктор, как произносит Никос на греческий манер.
Может быть потому, что первый день на острове разбился на сумятицу встреч и впечатлений, как это всегда случается, когда ты возвращаешься туда, где уже был когда-то, то ли потому, что присутствие здесь Люси мешало мне быть самим собой, как бывало раньше в сердечной атмосфере этой семьи, или от того, что Никос опять почему-то приглядывался ко мне, захотелось уйти из гостиной, побыть одному.
За спиной сквозь зашторенные от москитов и шершней окна доносился разговор, звяканье посуды, звуки пианино – это старшая девочка Антонелла демонстрировала свои таланты. То прорезывался плач Гришки, видимо, проснувшегося и требовавшего корма.
Дом одиноко стоял на холме поодаль от моря. Но сейчас, при сиротливых вспышках маяка, работающего где-то на скалистом мысу, казалось, что море близко.
… Знаешь, Маринка, во мне возникла странная череда мыслей. Они не имели отношения ни к золотому миражу, навеянному Дмитросом, ни к Никосу с Инес, ни тем более к Люсе, ни даже к тому, что я сидел с Гектором здесь, в Греции, без тебя и нашей Вероники, в сущности, посреди Эгейского моря.
«Новый, никогда раньше не бывший в истории опыт… – думал я. –После развала Союза, всех этих лет перестройки, возникновения и распада партий, взлёта и падения Горбачева, Ельцина, тысяч соблазнившихся властью и воровством политиков, что в итоге?
Вдруг вспомнилось, как недавно, включив вечером телевизор, я напоролся на трансляцию из сада «Эрмитаж». Показывали празднование юбилея какого-то джаза, возникшего в советские времена, когда этот джаз запрещали.
Моросил дождик. Поседевшие маэстро в пиджаках с блестящими пуговицами и галстуках–бабочках с натужной лихостью наигрывали с открытой эстрады мелодии Гершвина, Утёсова, музыку из всё той же «Серенады Солнечной долины». И на мокром асфальте, искусственно взвинчивая себя, тряслись в танце пары. Камера заскользила по лицам, по расплывшимся фигурам… Боже мой, неудачные браки, пьянство, разводы, аборты, застарелые болезни – всё это так наглядно читалось. Бывшие стиляги, фарцовщики, рассказчики анекдотов, чьей библией были «Двенадцать стульев»… Камера показала, как они сиротливо расходились из промокшего «Эрмитажа». Словно после похорон.
Думал о том, что даже такой близкий человек, как Никос, ничего не поймёт, расскажи я про «Эрмитаж», про этот поток мыслей.
Гектор завилял хвостом, тявкнул и рванулся к светлому проёму открывшейся двери. Никос нёс шандал с тремя зажжёнными свечами. Он поставил шандал на стол в углу террасы, подозвал меня.
На нём была надета новенькая зимняя шапка–ушанка, которую я привёз ему в подарок, памятуя о том, какие пронзительные ветры дуют зимой на острове и как страдал он от отитов во время моего тогдашнего пребывания здесь. Так что напрасно ты смеялась надо мной, хотя и сама передала для незнакомой тебе Инес мягкую песцовую шапочку, выбирала на вещевом рынке зимние шапочки для девочек. Экзотические русские подарки всем очень даже понравились.
— Думал? – спросил Никос. – О чём?
— Между прочим, и о тебе, – ответил я. – Только подумал, и ты появился! Телепатия. Слышал такое слово? А как там твоя «земля»?
Так, очевидно, на чешский манер, называл Никос довольно большой участок земли, который он по случаю купил тогда, девять лет назад. Участок находился в безлюдной местности за городом – крутой, поросший диким кустарником горный склон, сползающий в ущелье. На дне посверкивал ручей. Помню, когда мы почали у костра привезённую мною литровую бутылку «Stolishnaya krepkaya» – шестидесятиградусную водку, что называется, «вырви глаз», Никос стал развивать фантастический проект: он вздумал запрудить ущелье, чтобы оно заполнилось водой, образовалось озеро, в котором плескались бы Инес и девочки, а я, приезжая в гости из России, ловил бы рыбу.
— Земля хорошо, – сказал Никос. – Увидишь. Будет воскресенье – поедешь с нами. Будем делать пикник. И эту твою немножко нервную компаньонку вместе с её микро возьмём. Она говорит, вы будете тут до конца сентября, так?
— Так. А почему, Никос, ты всё время ко мне присматриваешься?!
Он приподнял шандал, поднёс почти к самому моему лицу, приказал:
— Покажи твои зубы! Болеют?
— Ну, в некоторых местах. Под мостиками, пломбами.
— Не говори ничего. Открой рот.
Над моим лицом и свечами зароились мотыльки. Нехорошее предчувствие коснулось меня.
— Владимирос, утром к девяти по дороге в «праксу» я заберу тебя из виллы Диаманди. Будем делать рентген. Думаю, у тебя все зубы капут.
— Почему?! Ничего страшного. Вернусь в Москву, начну лечить…
Никос саркастически улыбнулся, повторил:
— Утром будем делать рентген, будем видеть… Идём! Инес держит в холодильнике торт–мороженое с ананасом. Все тебя ждём. Хэктор!
Собака была счастлива тем, что её впустили в гостиную. Первым делом метнулась к ползающему по ковру под присмотром девочек Гришке, лизнула его щёку. Тот радостно заулыбался, потянулся ко псу рукой, но Гектор понёсся навстречу Инес, вносившей на большом блюде нарезанный торт–мороженое.
И опять, как много лет назад, я порадовался за Никоса. Высокая, стройная, с распущенными до плеч волосами соломенного цвета, голубоглазая, эта немка одним своим присутствием одаривала ощущением спокойствия, какой-то невыразимой чистоты. И дома у них было так же просто и чисто.
Я сидел со всеми за столом, смотрел, как Инес то на немецком, то на греческом языке пытается урезонить Антонеллу и Рафаэллу, а они, желая дать мне понять, что помнят о моём первом приезде, о глупых песенках, которыми я их когда-то забавлял, наперебой, коверкая слова, вопили: «На Кавказе есть гора, высокая такая. А под ней течёт Кура, мутная такая. Если на ту гору влезть и с неё бросаться, безусловно шанец есть с жизнею расстаться. Вай–вай–вай!»
Я посмеивался, а сам помирал от стыда, как тогда, днём, у кофейни стариков, когда услышал в собственном исполнении «Шаланды полные кефали». Не этим репертуаром хотелось бы остаться в памяти островитян.
Старшая и младшая сестрёнки расшалились. Они мгновенно съели свои порции мороженого, приплясывали возле меня с воплями «Вай–вай–вай!», явно желая, чтобы я ввязался с ними в какую-нибудь игру.
Я решил поиграть с ними в прятки. Но сначала нужно было, чтобы Никос или Инес объяснили им о моём намерении. Инес в это время с напряжением слушала Люсю, которая ей что-то втолковывала, одновременно торопливо доедая мороженое. Никос с кухонным полотенцем через плечо собирал со стола грязную посуду. Я решил их не отвлекать, самому разобраться с отплясывающими вокруг меня девчонками, предвкушавшими какую-то забаву.
Внезапно лицо Рафаэллы исказилось. В ужасе она показала наверх, на люстру.
Под люстрой с самолётным гудением кружили три или четыре здоровенных шершня. Если такое насекомое ужалит – можно и помереть.
— Владимирос, ты не закрыл дверь! – крикнул Никос, уже срывая с плеча полотенце, уже гася свет и с грохотом раскрывая окна гостиной. Он метался в темноте, размахивал полотенцем, изгонял этих тварей, пока мы, притихнув, ждали окончания баталии. Я заметил, как Люся схватила своего Гришку, прижала к груди.