Второе Пришествие
Шрифт:
В ожидании выхода на сцену главного героя, друзья возобновили диалог.
– Но не забывай, что Ленин был не только политик, революционер, но еще и философ!
– с некоторой долей пафоса и восторга произнес Антон.
– Ой, да не смеши! В каком месте он был философ? В умении опустить тех, кто мыслил глубже его? Хвостизм, ревизионизм, гвоздевщина, поповщина, эти множественные числа из фамилий, и так далее. Что нового сказал он в философии? Уж с тем же Энгельсом вашим если сравнить, например.
– Да, я соглашусь с тобой. Я читал его 'Материализм и эмпириокритицизм'. Кого он там не критикует! Начиная с Маха, Авенариуса, которых клеймит более всего и обвиняет в непоследовательности, кончая Богдановым, Базаровым и Луначарским, коллегами по партии. Первых он обвиняет в уклоне в берклианство, иронизирует над субъективным идеализмом, попутно вспоминает Юма и вдогонку клеймит Фихте. Причем как он строит книгу? Мах и Авенариус несут чушь, ля-ля-ля. Их идеи приводят к солипсизму. Ну не бред ли? На самом деле материя первична, она существовала и до появления думающего субъекта. Далее, опять критикует махистов и опять свое, материя, дескать, первична. Смеется
– Типично для политика. Лить воду. Главное побольше, помассивнее. Это как главная витрина в магазине, должна ломиться, чтоб покупатель видел, как магазин богат. Единственное, сравни только стиль речи Поппера и Ленина, раз уж у нас подобное сравнение появилось.
– А что сравнивать? Поппер клеймит Гегеля шарлатаном и клоуном! Это научный подход? Не согласен - обоснуй. А то он пишет, что пытался Гегеля понять, но так и не понял. Я тоже пытался, и тоже, как и многие, 'Феноменологию духа' не дочитал. Но про познание, например, понял. Весьма здраво пишет.
– Я думаю, он так обрушивается за его наследство.
– А без Гегеля марксизм бы не появился?
– Это уже в область сослагательного уклон. Но ленинизм точно не появился бы без марксизма. Ленин не придумал ничего нового, это человек не настолько интеллектуально развитый. И, что мне интересно, ведь, по логике Ленина, невозможно отступиться от материализма. Для него это культ, фанатичный, и ничем он тут не отличается от истово верующего. Идеализм позволяет сомневаться, более того, подталкивает к этому! И этим он мне ближе, потому что по складу своему человек существо сомневающееся. И вообще, его идея сильна и культова, и победила не по материализму. Я вообще вспоминаю гегелевский абсолютный дух и абсолютную идею. Ведь коммунизм - это абсолют, это высшая форма, не предполагающая ничего выше нее! Впрочем, он обвинил бы меня в домысливании. Но что касается аргументов махистов, о дочеловеческом прошлом, то зачем примысливать? Для нас динозавры начинают существовать в момент, когда мы откопали их кости. И то, рисунки динозавров - все равно плод воображения человека. Нужно выделять мир объективный, существующий сам по себе (как у нас неверно перевели у Канта термин 'вещь в себе' и рисуется детская сказка, где нечто вложено в нечто и так до бесконечности), и мир субъективный, существующий в сознании человека. В сознании каждого мыслящего индивида. И более того, ощущающего червяка. И мир червяка - та часть земли, по которой он ползет. И все. Мы, люди, знаем уже много, но это мизер от всего объективного мира, который существует вне сознания человека и будет существовать и без наблюдателя. Логика махистов в том, что мы говорим 'мир есть', и в этой фразе задействуем речь. Раз некому сказать 'мир есть', некому увидеть это и понять, то его нет. И его действительно нет в чьих-либо мыслях или ощущениях. Но объективно мир этот есть. Да, тут уже я пытаюсь примирить всех и вся.
Дарья вошла в аудиторию одной из последних: свободных сидений уже давно не осталось, и народ устраивался поудобнее в проходах. Наверное, она и сама до конца не знала, для чего пришла, и смутилась бы, задай ей кто подобный вопрос, но сам факт прихода был для нее важен. Смутиться Даше все же пришлось - не из-за неудобного вопроса, но из-за количества людей в аудитории. Вообще, она испытывала некий слабо осязаемый страх от людных мест, более того, при поездке в общественном транспорте она всегда садилась на одиночные сиденья (в этом плане трамвай Татра Т3, красный, округлый, был ее идеалом, особенно его московская модификация, где ввиду наличия турникетов первое сидение по левой стороне салона оказывалось отгорожено и в него необходимо было пролезать), а если конструкция салона не предусматривала подобной возможности, то она ставила на соседнее сидение сумку, или садилась посередине, а главным оружие было специальное заклинание, применявшееся, когда человек шел по проходу: 'Мимо! Ты пройдешь мимо! Ты сюда не сядешь!' И человек, краем глаза глянув на пустое сидение, устремлялся далее, увидев где-то, очевидно, место более комфортное. И когда уже все оставшиеся места оказывались заполнены, начиналась настоящая война за право сидеть рядом с Дарьей, обычно оканчивающаяся убедительной победой какой-нибудь пожилой гражданки. Некоторые из таких гражданок (таких случаев было несколько, но их необходимо упомянуть), усевшись рядом, начинали обвинять мирно сидящую Дашу в неуважении к старшим, и тогда последней приходилось встать и уйти, понурив голову, в другую часть салона, а то и просто выйти. Поэтому при входе Даша всегда сначала оценивала обстановку и потом принимала решение, садиться или нет; садилась, если народу было совсем мало. Уступать место она категорически стеснялась, до сих пор она помнила тот эпизод, который вогнал ее в краску, когда она в раннем подростковом возрасте уступила одной крайне пожилой женщине. Возможно, причиной этому был тот поток благодарностей, который прозвучал из уст довольно усевшейся гражданки. Эта самая гражданка до тех пор пять минут усердно сверлила глазами ничего не подозревающую и витавшую в своих мыслях Дашу, которая никак не воспринимала обращенное на нее внимание. Вспоминая этот случай позднее, она поняла, что совершила поступок в отсутствии выбора: столкнувшись взглядом со стоявшей женщиной, у нее и не оставалось иного выбора.
Между тем открылась утаенная до сей поры от глаза
'Здравствуйте, товарищи!' - начал Ленин. Антон раскрыл блокнот и снял колпачок с ручки. Михаил хмыкнул и, достав телефон, сфотографировал лектора. Однако всеобщее шуршание говорило о том, что Антон в этом зале не одинок, и его сторонники тоже присутствуют. Впрочем, сторонников Михаила было явно больше, особенно среди женской части. Даша стояла индифферентно и смотрела на лектора, не концентрируясь на нем и не видя его. На долю секунды ей показалось, что она засыпает и сейчас упадет, но ее словно резко толкнули и она очнулась. Ленин уже начал лекцию.
Имеет ли смысл дословно пересказывать ее содержание? Ильич примерно поровну распинал церковь и капиталистов. В отношении последних он употреблял столь популярное, и, видимо, понравившееся ему слово 'олигархи', и было не до конца ясно, кого из богатых и влиятельных людей он включает в свой список. Прошло пятнадцать минут, и первый утомившийся встал, громко хлопнул креслом и стал продвигаться к проходу, приподнимая сидевших в ряду, после чего уверенным шагом, не оборачиваясь, вышел из аудитории. Уход первого человека с любой лекции - всегда акт привлечения внимания к своей персоне, протест, заключающийся в жирном плевке лектору в лицо. Ильич сделал вид, что не заметил. Но у смелого молодого человека быстро нашлись последователи. На десятом уходящем Ленин возмутился: 'Товарищи! Здесь вас никто не держит! Можете взять и уйти! Зачем по очереди, мешая другим? Кому не нравится, можете уйти все сразу! Пусть останутся те, кому все это действительно интересно!'. Но никто никогда не уходит после таких просьб. Все тут же замолкают и начинают проявлять повышенную заинтересованность к материалу. Ленин продолжил; теперь уходили предельно тихо, не допуская прихлопывания крышек. Даше в какой-то момент стало интересно и она отчаянно силилась понять смысл, но у нее ничего не получалось. Едва казалось ей, что она ухватилась за хвост некой мысли-мыслишки, как Ленин уже перескакивал на другую, с жаром разгрызая ее. Тогда Дарья постепенно попятилась к проходу. На нее никто не смотрел, и она допятилась до тех пор, пока сзади не оставалось одна дверь. Отступать дальше уже было некуда, Даша открыла эту дверь и, никем не замеченная, вышла из аудитории.
Антон, активно ведший записи в первые полчаса, постепенно охладел к этому - Ленин говорил, может, и не плохо, но все это были сплошь и рядом политические лозунги; они были интересны в контексте столетия октябрьского переворота, но не имели отношения к двадцать первому веку. С другой стороны, думается, и не должны были иметь. Никто не слышал здесь философа-Ленина. Критика религии была топорна - все основные атеистические аргументы и так были Антону великолепно известны. Наконец, лекция завершилась. Желающих задать вопросы после ее окончания было довольно много. Антон и Михаил мычали и изо всех сил тянули вверх свои руки. Один раз Ленин даже ткнул пальцем в их сторону, Антон уже открыл было рот, когда заговорил парень из заднего ряда. Он возмущенно уставился в его сторону, думая: 'Какие же глупые вопросы! Ни о чем!' Однако вопросы, касающиеся событий Октябрьской революции и Гражданской войны, представляли серьезный интерес. Ленин честно отвечал, что очень туманно помнит свои ощущения в то время, а если быть честным - то не помнит их вовсе. Видно было, что многие из его суждений слово в слово совпадали с интерпретацией, даваемой в советских учебниках. Спрашивали, чувствует ли он вину за жертвы времен Гражданской войны и военного коммунизма, и он отвечал, что ни его, ни партии большевиков вины здесь нет. Войну начали реакционеры, которые не могли смириться с потерей своей собственности, а советская власть, в отличие от них, всегда выступала за народ, который и защищала в том числе от интервентов. Более того, он заявил о том, что предсказывал гражданскую войну еще до Октябрьской революции, делая свое заявление о переводе империалистической войны в гражданскую, что вызвало серьезный гвалт негодования, даже Антон усмехнулся ('Ох ты ж вывернулся как', - подумал он). Ленин подчеркнул, что те люди, простые крестьяне, что выступали на стороне белых, были одурачены. Военный коммунизм преследовал в первую очередь буржуазных провокаторов и лиц, пытавшихся подорвать устои молодого государства, констатировал Ленин. Тут же и последовал поддакивающий вопрос, где автор говорил о том, что 'многие и не выбирали, когда оказывались на территории подконтрольной белыми; я сам всю жизнь симпатизировал в этом противостоянии большевикам, но недавно поймал себя на мысли, что, живи я в то время, выбора мог и не иметь'. Ленин поспешил согласиться, приведя в пример множество людей, в том числе и офицеров царской армии, не принявших революцию, сомневавшихся в большевиках, но впоследствии, увидев реальные дела новой власти, принявших ее и ставших служить ей с большим удовольствием ('Идея же Троцкого была! Спишем на то, что забыл', - слегка возмутился Антон). Слово взял мужчина интеллигентного вида лет шестидесяти, с огромной седой бородой.
– Дорогой Владимир Ильич!
– начал говорить он очень медленно, растягивая каждое слово.
– Меня очень давно, еще с советских времен мучает один вопросик, а-ха-ха, щекотливенький! Такой душещипательный, что душа в пятки уходит!
По залу прокатился смешок.
– Вот скажите мне пожалуйста, - продолжил он после значительной паузы, дождавшись полной тишины, - почему при капитализме возможно существование оппозиционной коммунистической партии, а при коммунизме существование оппозиционной буржуазной партии невозможно?
– на этих последних словах он ускорился, показав притихшей публике, что на самом деле может говорить быстро, а вначале использовал вкрадчивость дел каких-то своих скрытых целей. Ленин вскипел.