Второго Рима день последний

Валтари Мика Тойми

Анна Нотарас спросила:

– Где находиться мне?

Джустиниани добродушно рассмеялся:

– Думаю, тебе придётся довольствоваться большой стеной. На первой линии мы будем чересчур заняты и не сможем за тобой присматривать. Откровенно говоря, ты будешь нам мешать.

– Иди к Керкопорте, сказал я быстро. Там твои родные, братья Гуччарди, венециане. При необходимости, ты сможешь отойти к Блахернам. Погибнешь – значит на то воля божья. Но не будет грехом, если спасёшься на каком-нибудь латинском корабле. Постараемся же не переживать друг за друга.

После моих слов она побледнела как мертвец и стиснула мою руку так, что я испугался и спросил:

– Что с тобой? Тебе нехорошо?

Шепнула:

– Почему ты сказал именно о Керкопорте? Что ты имел в виду?

– Я имел в виду то, что сказал,– ответил я, хотя это была и не вся правда. – Но что с тобой?

Она ответила слабым голосом:

– Кажется, от трупного запаха мне стало дурно. Никудышный из меня солдат и я не хочу вам мешать. Пойду к Керкопорте, и с этого момента не будем беспокоиться друг о друге. Но до полуночи мы, наверно, ещё сможем побыть вместе, прошу тебя!

Я обрадовался, что она так легко согласилась с моим предложением: у меня был план, но я боялся, что мне придётся действовать против её воли. Во время штурма Керкопорта – самое безопасное место у стены, а я не хотел, чтобы ей пришлось защищаться от быстрых как молния ятаганов янычар.

Сейчас она спит. Но разве могу я уснуть и лишить себя счастья в последний раз насладиться её близостью? Я пишу, но и сюда долетает глухой шум тысяч турок, снующих в своём лагере, подтаскивающих штурмовые лестницы ближе к стенам и складывающих кучи стрел для лучников.

Скоро полночь и придёт Мануэль, чтобы забрать мои бумаги. Я пишу быстро. Не напрасно служил два года писарем в соборе. Джустиниани уже опорожнил сундук с бумагами и спалил документы, которые не должны попасть в руки турок. И с большого камина в Блахернах вырываются языки пламени, а обугленные остатки бумаги летают в воздухе. Дует северный ветер. Он может спасти сотни латинян.

Более сорока юношей из Пера обратились сегодня к Джустиниани, желая сражаться рядом со своими земляками. Честь не позволила им оставаться в безопасности в нейтральной Пера, хотя подест, запуганный султаном, и угрожает смертной казнью каждому, кто поставит под сомнение нейтралитет города. Он приказал запереть городские ворота, но юноши перелезли через стену у набережной, а стражники закрыли на всё глаза, делая вид, что не слышат скрипа вёсел в уключинах.

Сегодня ночью никто не осуждает ближнего, все грехи прощены, и никто никому не мешает поступать так, как велит его совесть. Если кто-то убежит на венецианский корабль, подкупив капитана, то это его дело. Если кто-то в последнюю минуту оставит стену и укроется в городе, то отвечать он будет только перед собственной совестью. Дезертиры уже не будут схвачены, да и мало их в сравнении с той массой калек, старцев и десятилетних мальчишек, которые пришли на стену в эту ночь, чтобы умереть за свой город.

Это ночь греков. Я видел их глаза, отмеченные тысячелетней меланхолией. В городе бьют колокола и колотушки – погребальный звон последнего Рима.

Скоро придёт Мануэль. Он из тех, которые не погибают никогда.

29 мая 1453.

Aleo he polis!

Город взят!

Этот крик будет звучать, пока существует мир. И если через века мне суждено вернуться к жизни, слова эти вновь зазвучат в моих ушах и волосы мои от ужаса встанут дыбом. Я вспомню их и узнаю, даже когда не смогу ничего больше вспомнить, как если бы душа моя была словно чисто выглаженная восковая табличка.

Aleo he polis!

А я всё ещё жив. Значит, так должно быть. Значит, мне предначертано до дна испить этот последний бокал и своими глазами увидеть гибель моего города и моего народа. Я продолжаю писать. Но чтобы всё описать достоверно, мне пришлось бы обмакнуть перо в кровь и ею выписывать каждую букву. Крови бы мне хватило. Она течёт по сточным канавам как застывающая клейкая масса. Кровь всё ещё вытекает из ран умирающих и собирается в горячие лужи. На главной улице возле Ипподрома и вокруг базилики лежит столько трупов, что пройти там, не наступая на них, невозможно.

Сейчас опять ночь. Я сижу в своём доме. Его охраняет копьё с зелёным флажком. Я заткнул уши воском, чтобы не слышать крика насилуемых женщин и детей, рёва грабителей, дерущихся за добычу, вопля смерти, который непрерывно возносится над моим городом.

Я заставляю себя быть хладнокровным. Я пишу, хотя рука моя дрожит. Дрожит всё моё тело. Не от страха. За себя я не боюсь. Моя жизнь стоит меньше, чем песчинка на улице. Я дрожу от тех страданий и боли, которые источают тысячи людей вокруг меня в эту ночь безмерного страха.

Я видел как молодая девушка, осквернённая насильником с окровавленным руками, бросилась в колодец. Видел, как какой-то подонок вырвал у матери младенца и, смеясь, насадил его на копьё товарища, а потом опрокинул женщину на землю. Я видел всё, что только могут сотворить люди с людьми. Я видел слишком много.

Вскоре после полуночи те, кто посвятил жизнь защите города, заняли посты на наружной стене. Ворота для вылазок в большой стене были закрыты, а ключи переданы командирам укрепрайонов. Кое-кто молился, но большинство просто лежали и многие действительно уснули.

Анна проснулась, мы попрощались, и она ушла к Керкопорте.

В это время лёгкие турецкие корабли начали приближаться к портовой стене. А главные силы турецкого флота вышли из Босфора и стали разворачиваться вдоль морской стены от Мраморной башни до самого Неориона у портового запора. Итак, султан атаковал городскую стену на всём её протяжении, и теперь нигде нельзя было снять людей для помощи в угрожающей ситуации. Везде турки получили приказ атаковать нас по-настоящему, а не имитировать атаку как раньше. Поэтому, даже корабли были снабжены штурмовыми лестницами, а их мачты густо усеяны лучниками.