Второй фронт
Шрифт:
— И я тоже пойду! — закричал Федька. — Я всего на год моложе Саши.
Мать испуганно взглянула на Гаврилу Никоновича. Тот сурово посмотрел на сына. В другой раз он бы строго прикрикнул на него, даже отвесил бы оплеуху… А сейчас понимал, что нельзя. Саша едва ли сильнее Федьки, а шел работать в цех.
— Повремени, Федюшка, — сказал он спокойно. — Этот год доучись, а на будущий возьму тебя к себе.
— Да, на будущий… тогда и война кончится, — захныкал Федька.
— Нет, войне конца не видно. И мы не кончим ее, пока не выгоним супостата с нашей земли. Утри слезы, сынок. Еще успеешь
Федька смахнул рукавом слезы, стыдливо уткнулся в тарелку.
— Все — на завод, все танки делать, а кто же нам будет помогать? — спросила Варвара Семеновна. — Мы со сватьей с ног сбились… еле успеваем поворачиваться… Тут хоть Саша помогал: то дров натаскает, то помои вынесет. Да Максим с детишками сидел… А теперича как же будет?
— Бабку Ульяну позови, — двинул бровями Гаврила Никонович. — Она поможет. Максим и Саша на святое дело идут… Вся Россия сейчас поднимается на ирода. Завтра по гудку всей семьей пойдем строить танки. Если считать Зинуху, нас, Клейменовых, выйдет семь человек. Каково, мать? А?.. Ежели другие тоже поступят так — ворога сомнем и раздавим…
Наступила суровая уральская зима с пронизывающими, злыми ветрами, а в Зеленогорск, забитый до предела, все еще продолжали прибывать составы с оборудованием и эвакуированными. Ехали с юга, из Москвы и Подмосковья, из Северограда.
За рабочим поселком, на пустыре, спешно строились бараки, копались землянки. Надо было как-то расселять, устраивать измученных тяжелой дорогой людей. Для семейных с детьми работники райисполкомов изыскивали комнатушки и углы в частных домиках, на окраинах города и в ближних деревнях. Бездетных и одиноких селили в землянках, обещая в будущем перевести в бараки…
И приехавшие безропотно шли в «земляные норы», лишь бы оказаться в тепле, у жестяной печки. Эти изможденные голодом, вырвавшиеся из «кромешного ада» люди были рады и землянкам, теплу очага и хоть скудной, но горячей пище. Они плакали, увидев кусок настоящего ржаного хлеба, и считали себя счастливейшими из людей, потому что опять возвращались к жизни.
А некоторые из тех, кто приехали раньше и получили хорошие комнаты в благоустроенных домах и рабочие карточки, уже стали забывать о перенесенных лишениях и даже начали роптать и жаловаться на скученность, неудобство, на однообразие и скуку жизни.
Татьяна более других ощущала тяготы неустройства, тесноты, скованности, однако никому, даже матери, не говорила об этом. Напротив, старалась всегда быть в ровном настроении и с улыбкой смотрела на все неурядицы жизни. Она была искренне рада, что вернулся Егор, была ко всем ласкова и старалась казаться счастливой.
Правда, ее огорчало, что Егор возвращался с завода поздно и почти не видел Вадика, который так нуждался в отце и тянулся к нему, словно цветок к солнцу.
Татьяну несколько испугало появление Саши. Хотя она и видела в поступке Егора благородство, но боялась, что Саша в этих трудных условиях будет обременителен для семьи. Но более всего ее пугало, что Егор станет больше привязан к сироте Саше, чем к Вадику.
«Вдруг Егор захочет его усыновить? — спрашивала себя Татьяна. — Смогу ли я быть для него матерью? Будет ли он хорошим братом Вадику? Как отнесется к этому мама?..» Эти вопросы Татьяна ставила перед собой и не могла на них ответить. Она, как и Клейменовы, относилась к Саше ласково и заботливо, но пока не начинала разговора о нем с Егором.
Когда Саша пошел на завод, Татьяна не стала препятствовать. «Пусть идет, — подумала она. — Сашу зовет высокое побуждение — мстить за отца! У него есть характер Может быть, в заводском коллективе и определится его судьба…»
До приезда Егора Татьяна чувствовала себя весьма неловко, живя в семье Клейменовых, хотя к ней, матери и Вадику все, кроме стариков, относились уважительно и заботливо. Ей казалось, что она со своей семьей является большой обузой в этой трудовой семье. Поэтому она потихоньку, чтоб не знал Гаврила Никонович, давала Варваре Семеновне деньги на питание и всячески старалась помогать.
Когда приехал Егор и между ними восстановились прежние отношения, Татьяна почувствовала себя полноправным членом большой, дружной семьи и была рада этому. Ей нравился простой, трудолюбивый, добрый и по-своему мудрый Гаврила Никонович. Она всей душой полюбила заботливую, настоящую мать — Варвару Семеновну, а с Зинаидой даже подружилась.
Добрые отношения после первого недоверия установились у нее и с Ольгой, а Максима она нашла даже «очень интересным» и втайне подумала: «Он больше бы подошел мне, чем простушке Ольге…»
Живой и бойкий Федька стал хорошим товарищем Вадику, заботился и опекал его, даже помогал с уроками, и потому особенно полюбился Татьяне. Полина Андреевна быстро приноровилась к Варваре Семеновне, и скоро они стали жить душа в душу. Варвара Семеновна была несказанно рада, что вернулись с войны оба сына. Семья Клейменовых была, пожалуй, самой счастливой семьей в большом доме ИТР.
Жизнь в этой дружной трудовой семье с мужем, который любил ее по-прежнему и был уважаем и молод, — Татьяна должна была считать счастьем. Она так и считала, но все же в глубине души чувствовала, что ей чего-то не хватает. А чего именно — она и сама не знала…
Наркомат танковой промышленности переехал на Урал, но Парышев с той поры, как утвердил проект сооружения фундамента под большой молот, не появлялся на танковом.
Тяжелые танки КВ делали только здесь, в Зеленогорске, средние танки — «тридцатьчетверки» — на нескольких крупных заводах, переоборудованных за месяцы войны в танковые. Эти заводы находились друг от друга на сотни, даже тысячи километров, и ему, как наркому, всюду нужно было успевать — производство только налаживалось…
Как раз в то время, когда в Зеленогорске заканчивалось сооружение фундамента под большой молот, Парышев снова появился на заводе. Видимо, извещенный заранее, он прошел прямо во вторую кузницу, где около бетонного куба высотой более человеческого роста собралось почти все заводское начальство.
Бетонщики ломали и пешнями отдирали последние доски от бетонной глыбы, строители и шахтеры готовились к последнему опусканию фундамента.
Парышев, поздоровавшись за руку со всеми руководителями, подошел вплотную к Махову, спросил громко, так как из-за грохота молотов трудно было расслышать: