Второй вариант
Шрифт:
5
Собрались близко к полуночи. По этой причине в большой палатке до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме Давлетова и Арояна, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова чуть ли не снимают, а работы в сторону Эльги придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слыхать только было «язви их в бочку» и «семь на восемь». Давлетов понуро пристроился за передним столом, Ароян расхаживал взад-вперед.
— Послушай, Гиви. Помнишь, я был у вас летом в карьере на Туюне?
— Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.
— А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?
— Ну, появился.
— Ты почему его Пауком назвал?
— Паук он — понимаешь? Ему всегда что-то надо. Солдатский полушубок надо. Валенки надо. А деньги платить не хочет. За деньги только женскую дубленку из нашей автолавки взял. А коньяк жрет, как жеребец кабардинский. Це, це, це! Зачем коня оскорбляю? Хорошо коньяк кушает. В тот раз весь остаток съел.
— А зачем вы ему даете?
— Ты что, дорогой, с луны упал? Он же представитель заказчика! Не подпишет акт о сдаче — куда жаловаться побежишь? И как жаловаться, если недоделки все равно есть? А?
— Гиви, но ведь это же взятка!
— Слушай, Женя, ты что — кристаллик? Взятка — это знаешь?.. А тут уважение...
— Какое уважение? Он же паук!
— Ну пусть услуга, благодарность... И вообще, чего ты ко мне привязался? Спросил — я ответил. А получается такой, понимаешь, нехороший разговор...
— Прошу садиться, товарищи! — пробасил Коротеев. Освобожденный партийный секретарь находился на учебе, потому собрание открывал он, как член бюро и бессменный замсекретаря. — Кворум чуть набирается. Но в связи с экстренностью — кто «за»?
Ему поручили и вести собрание. В этой нетрадиционности, а особенно в том, что Ароян внес предложение не ограничивать временем выступающих, а на доклад, вернее, на информацию попросил всего семь минут, почувствовались необычность и важность происходящего.
Начал Ароян без «въезда», разве что назвал отправной пункт: экономика должна быть экономной. А дальше — все конкретно, вплоть до сегодняшнего приезда Мытюрина и его решения, которое, как он сказал, считает далеким от целесообразности.
Любил замполит сказать иногда красиво, вернее, по-научному, вот и теперь сработала привычка.
— Что там «далеким от целесообразности»? — подал с места голос Сверяба. — Вредное решение!
Коротеев прервал его:
— Давайте высказываться, как положено. Не на комсомольском собрании. Кто просит слова?
Но слова никто не попросил. Подрагивал свет в электрической лампочке, подвешенной над председательским столом. Пулеметно тарахтел на улице движок. В топке дрова не потрескивали, отдавали сквозь дверцу румяным теплом. Все молчали, но не от скудости мыслей, а от неожиданности раздумья, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит и попусту слова тратить нельзя. Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.
— Не понял я. Повестку дня не понял. Нашу позицию не понял, — сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Потом остановился взглядом на Савине и уже говорил будто для него одного: — Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все предельно ясно: получил приказ — выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать его на партсобрании. Не понятно.
— Тебе много чего не понятно, — опять отозвался от печки Сверяба.
— Твоя речь, Сверяба, еще впереди. А я категорически заявляю, что против такой постановки вопроса. Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим, а потом все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы — горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя подчиненных нет, отвечаешь только за бумажки. И Сверяба не горит, он за мертвые железки отвечает. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.
При этих словах Давлетов поднял голову, посмотрел на Коротеева с признательностью. Покивал головой, но словно бы отвлеченно, без прежней солидности и уверенности.
Савин уловил эту неуверенность у начальника, и ему стало не по себе. Почувствовал себя виноватым, не зная в чем, но хотя бы в том, что из-за него загорелся весь сыр-бор. И вместе с тем воспринимал слова Коротеева с неприязнью, понимая, что справедливость его слов — кажущаяся, и в этом заключена главная неправда.
— Да, Савин-друг, — продолжал Коротеев, — с нас спросят, с механизаторов. А как и чем отвечать — задумаешься. И кому как — задумаешься. Что я скажу рабочему классу? У меня одна бригада из вольнонаемных. Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им «пардон»? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?
— Деньги — зло, — не удержался опять Сверяба.
— Ты мне утопистов не цитируй.
— Так летчик один говорил, Ванадий. Экзюпери.
— Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение — не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект — это закон, а законы выполнять надо. Кто еще желает выступить?
У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей даже в палаточном тепле, он встал без приглашения и лишь на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:
— Разрешите мне? — и распахнуто улыбнулся.
Наверное, он никогда не унывал. Наверное, его даже невозможно было представить без белозубой улыбки. Вот и теперь его улыбка говорила: зачем спорить, зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале! Погасил улыбку, как стер себя самого.
— Товарищи коммунисты! Мой командир правильно сказал. Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание и нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны в первую очередь трудиться на план.