Второй вариант
Шрифт:
— Так точно, — только и ответил Давлетов.
Прокопчук захохотал, Дрыхлин кашлянул смехом, Мытюрин скупо улыбнулся.
— А что он представляет из себя, этот твой кадр?
На какой-то миг Давлетов уловил злых бесенят в глазах Прокопчука, а может, показалось? Может, сработала давняя связь?
— Из двухгодичников. Остался в кадрах.
— Исчерпывающая, однако, характеристика, Давлетов. Ладно, познакомимся с ясновидцем.
И опять пошел треп о совсем неинтересных Давлетову вещах, о каком-то мужике по прозвищу Гундосый, который называет себя королем Баджала и который знает каждую тропинку в своем маленьком горном королевстве. Браконьер, каких свет не видывал, и людина мрачной
Отобедав, гости задымили, даже некурящий Дрыхлин за компанию. Давлетов терпеливо и неприязненно ждал конца застолья. Наконец все вышли и направились в сторону вертолетной площадки. Давлетов спохватился и попросил разрешения забежать за полевой сумкой.
— А мы без тебя обойдемся, Давлетов, — объяснил ему Прокопчук. — Ты руководи тут.
— Я бы хотел...
— Оставайтесь! — сказал Мытюрин. — Кого нам взять на месте в провожатые?
— Может быть, Савина отправить с вами?
— Я же сказал, возьмем на месте! — раздраженно повторил Мытюрин. — Кого?
— Капитана Синицына или капитана Сверябу.
— Можете быть свободны.
Вертолет улетел, поселив в душе Давлетова беспокойство. И что бы он ни делал в этот день, мысленно находился в голове трассы. Перебирал в уме возможный ход событий и все недоумевал, почему его оставили здесь. Дважды ему попадался на глаза Савин, но он не заговаривал с ним, не отвечал на вопрошающий взгляд, только хмурил брови и вздыхал. Услышав под вечер рокот вертолета, торопливо забрался в уазик, подъехал и стал, ожидая посадки, в конце дощатого тротуара. Вертолет сел, но двигатели летчик не заглушил. Раскрылась дверца, скользнул вниз трап, и первым на землю сошел Сверяба. И последним. Трап снова втянулся вовнутрь, дверца захлопнулась, и вертолет взял курс на райцентр.
Видя, как Сверяба могуче и тяжело ступает по мосткам, Давлетов сжался, словно опять услышал двадцатипятилетней давности голос Прокопчука: «П-шел отсюда...» Ждал Сверябу, как неотвратимость. Тот подошел и молча встал рядом. Так и молчали, пока Давлетов не спросил:
— Что там?
— Плохо, язви их в бочку!
— Подробнее!
— Мытюрин отменил ваше распоряжение, велел двигаться на Юмурчен, а Синицыну — поворачивать фронт работ навстречу Коротееву.
— А чем объяснил?
— Ничем. Только этот тонконосый с бородкой велел передать, что Савин не учел сложностей рельефа и что он рад был познакомиться с таким веселым собеседником, как вы.
— В чем он увидел сложность рельефа?
— Хрен его знает. Вроде говорил что-то про подземные пустоты. Какие там, к черту, пустоты? Первый день, что ли, замужем!
— Что Коротеев?
— Утром выходит на Юмурчен.
— Синицын?
Сверяба мягко усмехнулся:
— Синицын свое дело знает. Ответил: «Есть!», а сам и не думает сворачиваться. Все, говорит, ерунда. Завтра, сказал, начнет сыпать основной путь.
— Значит, не выполнил указания старшего начальника?
— Сами-то вы, Халиул Давлетович, как на это смотрите?
Давлетов не ответил, глядел на взгорок, прорезанный автодорогой. В той стороне садилось солнце. День заканчивался.
— По моему мнению, — сказал Сверяба, — этот хмырь из Гипротранса просто привязался к старому БАМу. Вроде бы по проложенному следу пошел, чтобы не искать заново. Но не совсем по проложенному. Та трасса идет с километр северней. Ее и не разглядишь сразу. Все заросло. Даже там, где еще заметно, что отсыпали. Мы садились там. Остатки бараков сохранились. Кладбище. Одна мраморная плита есть. На ней выбито «Юля»... Вот, подобрал там.
Из брезентовой сумки, с которой Сверяба никогда в поездках не расставался, он достал проржавевшее и странно знакомое железное изделие. Давлетов никак не мог сразу сообразить, что это такое. Недоумевающе разглядывал, крутил в руках.
— Кандалы это, — сказал Сверяба.
— А ведь носил же кто-то, язви их в бочку! — И непонятно было, кому Сверяба адресует свое «язви»: тому ли, кто носил, или тому, кто заставлял носить.
Давлетов и читал, и знал про то далекое время. Но держался своего мнения, которое никому не высказывал. Готовясь к поездке на БАМ, он прочитал около десятка книг, чтобы хоть представлять край и его историю, особенности работы в мерзлотных грунтах. И поразился тому, что не они первые бамовцы. История БАМа, оказывается, уходила в еще более далекое время. Отсчет ее, пожалуй, можно начинать с князя Кропоткина, бунтаря и анархиста, геолога и географа. Он первым вышел со своей экспедицией на будущую трассу БАМа, и он же первым сделал вывод, что край к жизни непригоден. Потом было мнение других исследователей, были северный и южный варианты Великого Сибирского пути. И наконец, в тридцать четвертом году состоялось решение о строительстве магистрали по северному берегу Байкала. В те годы и появилось впервые слово «БАМ».
Давлетов никак не мог согласиться с тем, что все, кто сидел в бамовских лагерях, пострадали безвинно, стали жертвами культа личности. Мнение его состояло в том, что у иных вина какая-никакая, а была. Даже у тех, кто имел какие-то заслуги. Человек склонен к перерождению. Был, может, и другим, пока не засосало болото обыденности, а руки не начали грести под себя. А если стал жить только для самого себя, да еще за счет народа, считай — стал его врагом. Разве нет таких теперь? Тех, кто призывает блюсти, а сам, прикрывшись должностью и высоким дачным забором, гребет под себя? Да еще и выставляется напоказ: уметь, мол, надо!.. Выделить бы им на БАМе участочек! Чтобы собственными мозолями оценили стоимость человеческого труда, чтобы не прятались за спину государства, а взяли на свой горб малость его забот... История, как и география, не бывает без загадок. Только у географии они впереди, а у истории — позади. С маленькой давлетовской колокольни не разглядеть ни прошлого, ни будущего. Но время всегда и все расставляет по своим местам, воздает по заслугам каждому, хотя суд истории и не всегда бывает товарищеским.
И еще одна дума сидела занозой в сердце Давлетова. С внутренней обидой он воспринял когда-то переименование города Сталинграда. Имелась у него к тому своя личная причина. Под Сталинградом легли в курган его отец — табунщик Давлет и старший брат Фарид. Да и судьба самого Халиула Давлетовича тоже косвенно соприкоснулась с городом на Волге. Он строит БАМ, который внес свою лепту в ту большую битву. Рельсы старого БАМа, а они уже были в ту пору проложены на небольшом участке, легли в сорок втором в Саратовскую рокадную дорогу и приняли на себя грузы, идущие к защитникам Сталинграда. Саратовскую рокаду в самый короткий срок построили военные железнодорожники.
Сложный материал — люди, в этом Давлетов давно убедился. Настолько сложный, что легче легкого заплутаться, принять одного человека за другого, спутать больного делом — с демагогом, одержимого — с показушным.
Бесстрастный внешне Давлетов внутренне всегда восхищался одержимыми людьми. Но, видно, не было в его характере одержимости, или, не разбуженная никем, она так и скончалась во сне. Он был просто трудягой. И теперь отдавал себе отчет, что был робким трудягой, с оглядкой направо, налево, наверх. И собственное мнение всегда приспосабливал к чужому, даже приличную формулу нашел для оправдания своих поступков: проявлять инициативу в рамках указания.