Вторжение
Шрифт:
Потому-то, к слову сказать, и сейчас разговоры о грядущем военном или правом, консервативном перевороте абсолютно беспочвенны, ибо и наши генералы, и партийные функционеры слишком законопослушны, слишком идейны, чтобы насильственно покуситься на государственные институты власти.
Одновременно у соратников вождя вырастала надежда, что неумолимый меч, уничтоживший многих, не тронет тебя лично. Ведь ты-то сам абсолютно уверен в собственной преданности революции и товарищу Сталину.
А вождь все пугал и пугал их жупелом «историческая необходимость». Эти два слова, которыми он пользовался во всех случаях жизни, стали оправданием любых совершаемых Сталиным деяний.
Но была ли альтернатива тому, что произошло в двадцатых и тридцатых годах?
Была, и еще какая… Об этом надо говорить прямо и откровенно.
Да, в конце двадцатых годов в советском обществе образовался некий вакуум эмоциональных чувств, сенсорная пустота.
Нетерпеливые коммунисты все еще спрашивали себя и друг друга: где же он, немедленный социализм? Почему так долго не приходит? За что мы кровь проливали, надсаживались, ликвидируя разруху? Долго и упорно трудиться в условиях нэпа, который всерьез и надолго? Хватит! Даешь светлое будущее уже сегодня!
Сопротивляется деревня? Не хочет продавать хлеб за бесценок, себе в убыток? Ликвидировать как класс! Куда проще уничтожить плохих, чтобы хорошие жить стали лучше… Только так!
И тут партия должна была устами мудрого руководства разъяснить нетерпеливым диалектику строительства нового общества, незыблемость экономических законов, по которым живет человечество, остудить горячие головы ура-революционеров, призвать тех, кто называл себя марксистами и ленинцами, творчески осмыслить духовное наследие старых авторов, подумать об особенном, русском пути для державы.
Этого, как известно, не произошло.
Возобладал лозунг «Даешь!», теоретически подкрепленный принципом исторической необходимости.
Победил авантюрист-метафизик Сталин. А когда обнаружились его просчеты, ответственность, как и в старые времена, была отнесена на счет происков дьявола, то бишь, вредителей, диверсантов, агентов международного империализма, внутренних врагов. Образ их был психологически понятен народу, только что избавившемуся от груза суеверий, и началась по всей Стране Советов инспирируемая НКВД «охота на ведьм».
Да, со всей ответственностью надо признать, что массовая общественность, социальная база для построения сталинского казарменного социализма в стране сложилась, это бесспорный факт. Но это вовсе не означает, что пресловутая историческая необходимость требовала идти именно таким, преступным путем.
Когда капитан и его штурманы прокладывают курс через опасные рифы, пусть при этом, как им кажется, путь корабля станет короче, морской устав возлагает ответственность только на них, обрекших экипаж на возможную гибель.
Всем им, соратникам Сталина, суд народа обязан вынести обвинительный приговор. Всем, подчеркиваю, а не одному Сталину, порою, как это ни парадоксально звучит, виноватому куда в меньшей степени, нежели другие. Но по высшему счету история обязана осудить и то Кровавое Время, которое сбило их с верных ориентиров, отвернуло от реальных альтернатив.
Понять, значит, простить… В этом беспрецендентном случае мы обязаны все понять, но простить не имеем права.
Ведь о том, что прощено, быстро забывают.
Надо помнить об этом и оставаться бдительными диалектиками.
XIII. СХВАТКА В БРОНЕТРАНСПОРТЕРЕ
Они почувствовали, как лайнер заложил крутой вираж и принялся выходить на другой курс.
— Мы возвращаемся? — спросил Станислав Гагарин вождя, искоса наблюдая, как приближается к ним плешивый тип, так похожий на руководителя «Октября».
Сталин неопределенно пожал плечами, и тут Плешак, как мысленно окрестил его писатель, заорал, протянув руку:
— Это они!
Белокурый охранник ухватил Ларису, сдернул девушку с колен вождя и писателя, затолкнул ее в заднюю дверцу, ведущую в туалет, куда уже был отправлен радист в наручниках, затем наставил на двух спутников укороченный автомат-пистолет.
«А ведь у него вовсе не Калашников, — подумал Станислав Семенович. — Иностранная марка…»
Он силился вспомнить название ее: недаром выписывал журнал «Зарубежное военное обозрение», работая над романом «…Пожнешь бурю», но счел уточнение такой детали несущественным делом и с любопытством продолжал следить за развертыванием событий.
— Документы! — потребовал Плешак.
Пистолет так и оставался в его руке, это был двадцатизарядный Стечкин, из которого приходилось и Станиславу Гагарину постреливать в молодые годы.
Стечкин явно мешал плешивому пирату, и тот сунул его в привязную кобуру, прикрытую кожаным пиджаком.
Прибалт недвусмысленно повел стволом автомата, как бы поторапливая клиентов, но те уже доставали паспорта.
— Передай, Витас, — потребовал главарь, не решаясь приблизиться к этим двоим, располагая, видимо, некоей информацией.
— Этот тоже из мяса? — шепнул Сталину писатель. — Хорошо бы его вашей стрелкой… Плешака гнусного. Или мне его на дуэль вызвать?
— Увы, — вздохнул вождь, — это белковое существо замещенной ломехузами личностью. Был когда-то хорошим парнем. Но вам его можно…
— Что именно? — спросил Станислав Гагарин.
— Застрелить его можно, — спокойно ответил вождь.
— Из какого хрена?
— А это уже другой вопрос. Потерпите…
Плешивый внимательно посмотрел паспорта, два раза посматривал на того, кто подал ему документ на имя Джугашвили, родившегося в 1879 году и прописанного на сегодняшний день в Одинцово-10. На писателя он даже не глянул ни разу. Либо знал его, либо особой его не интересовался, хотя возглас «Это они!» вождя со Станиславом Гагариным как-то объединял.