Вторжение
Шрифт:
Сталин вздохнул.
— Именно на такой позиции находились Ленин и окружавшие его большевики, — сказал он. — И в этом великая ошибка всех без исключения революционеров. Человечество навсегда прославило бы того, кто раз и навсегда избавил людей от веры в какую бы то ни было, понимаешь, справедливость революции.
Революция, а по-русски перестройка, всегда смута и разрушение! Она вовсе не благо, не панацея от социальных бед. И справедливой революции не может быть изначально, как не бывают справедливыми пожар, наводнение, судороги Земли… Что же касается классов, то хороших классов нет и никогда не существовало прежде. Хорошими, умными, благородными людьми бывают лишь люди! Не классы, понимаешь, а те или иные конкретные человеки! И хорошими они бывают именно потому, что выходят за пределы того класса, в котором пребывают, становятся выше классовой, понимаешь, ограниченности.
«Кажется, он цитирует Бердяева», — подумал Станислав Гагарин.
— А лучше, чем он, и не скажешь, — улыбнулся вождь. — И я согласен с ним в том, что нельзя губить человеческие души и человеческие жизни во имя экономического процветания. В этом смысле христианство дорожит индивидуализацией более, нежели коллективизацией. Но я пошел на последнюю вовсе не потому, что мне это так уж и хотелось…
Проводилась линия, понимаешь, проложенная еще тогда, когда у меня в партии был не голос, а жалкий дитячий писк. Но окружала соответствующая среда, понимаешь, мать бы ее так и эдак…
Вам трудно себе представить, сколько раз упрекали меня в мягкотелости и нерешительности по отношению к так называемым врагам народа! Один Алексей Иванович Рыков чего стоит… Вот почему не стоило давать ему власть. Хотя… Получив ее безраздельно, Рыков мог стать вовсе иным. Возглавляет же он сейчас наш тот мировский фонд милосердия.
— Тут я перечитывал недавно Готфрида Вильгельма Лейбница, — вернул разговор в прежнее русло Станислав Гагарин, — его «Письмо к Якобу», то место, где он утверждает: форма есть начало движения в своем теле. Свобода, утверждает Лейбниц, и сама произвольность свойственны только уму. Отсюда и возник мой собственный вывод, который намеревался сделать краеугольным камнем так и ненаписанного пока — хлопоты с «Отечеством» помешали — романа «Дети Марса».
— Интересно, — заметил Сталин.
— Способность вооружаться, подумалось мне, идет от инстинкта, а идея разоружения принадлежит разуму.
— Освобожденному разуму, — уточнил Иосиф Виссарионович.
— Если, по Лейбницу, число — совокупность единиц, то человечество — совокупность личностей. И если хотите, человечество — суть коллективная личность.
— Муравейник, — усмехнулся вождь.
— И если классовая теория отвергает личность, более того, зачеркивает ее во имя интересов класса, то тем хуже для подобной теории. Ее необходимо раз и навсегда похерить, ибо она античеловечна, негуманна как таковая.
— Благо и красота — вот что по-настоящему скрепляет, образует и поддерживает мир, — промолвил товарищ Сталин.
— Но это же слова Сократа, — растерянно проговорил писатель.
— Ну и что, понимаешь? Разве товарищ Сталин не чтил умных людей? И никогда не стеснялся повторять их слова. И коль вы, исходя из Бердяева, обратились к Лейбницу, то хочу предупредить, молодой человек, что Лейбницу трудно было вырваться из деистских стереотипов. Тем не менее, философ наделяет сочиненного им Бога интеллектуальной функцией, высшими прерогативами человеческого духа. Суть именно этого Бога в доведении до абсолюта высших возможностей человека.
— Да, — согласился с вождем писатель, — этим Лейбниц загнал себя в тупик. Вернее, как мне представляется, показал дорогу из тупика.
— Скажите, вы никогда не размышляли о проблеме чуда? — спросил вдруг Сталин.
Председатель «Отечества» улыбнулся, осторожно выудил сигарету из зеленой пачки «Герцеговины Флор», с сомнением посмотрел на нее и вернул на место. Он дважды курил сегодня в штабе флота, да вот здесь, со Сталиным, побаловался за чаем. Эта четвертая — перебор.
— Могу назвать точную дату, когда писал о проблеме чуда в дневнике — пятого января прошлого года, — заговорил Станислав Гагарин. — Хорошая все-таки вещь, дневник! Вот и про вас, Иосиф Виссарионович, я написал в романе «Мясной Бор», как вы восстанавливаете по дневнику памятные даты.
— Это верно, дневник я вел… Только откуда, понимаешь, об этом знаете вы? Мне казалось, что я, вернее, земной товарищ Сталин, надежно укрыл и сам дневник, и сам факт его существования.
— Оставьте мне хоть что-нибудь, куда вы не сумели проникнуть, — шутливо произнес писатель, изо всех сил стараясь мысленно не проговориться, не думать о том, откуда он в действительности знает о дневнике Сталина. — Такие, значит, пироги…
— Ладно, — махнул вождь, — валяйте, храните от товарища Сталина тайну. И что же произошло пятого января?
— По поводу чуда я записал слова Спинозы о том, что все может и должно быть объяснено причинно. Но вот появились вы, товарищ Сталин, а вместе с тем ощущения чуда у меня нет. Будто бы так и должно быть. Ваше существование в этом мире для меня, по крайней мере, детерминировано. Мне помнится, что тогда же я записал: интерес к новому роману, речь идет о «Детях Марса», повышается за счет возможности создавать в нем собственные философские и психологические модели.
— Но такую возможность дает любое художественное произведение! — возразил Иосиф Виссарионович.
— Верно. Но там, между прочим, я хотел через Ченселлора, потомка английского купца, побывавшего в Москве у Ивана Грозного, через самого царя, перейти к феномену товарища Сталина.
— А товарищ Сталин взял да и появился перед вами собственной персоной, — характерно засмеялся вождь. — Теперь вы напрямую, понимаешь, пишете роман о нем… Тут уж у вас философских и психологических моделей хоть пруд пруди. Пожалуй, многовато будет для читателя обычного уровня.
— Это и меня смущает, — согласился Станислав Гагарин. — Надеюсь, что острый сюжет и ваше присутствие во «Вторжении» удержат внимание любого читателя. В аннотации к Пятому сборнику «Народной полки фантастики, приключений и отечественной истории», в котором опубликована первая половина сего романа, парни из литературного отдела так и написали: «Книга рассчитана на умного читателя…»
Конечно, я надеюсь, что философские наши с вами размышления подтолкнут кого-либо к более углубленному изучению матери наук и разбудят к философии живейший интерес.