Вторжение
Шрифт:
Она уже хотела дать знак выглядывающему из кабины парню, чтобы остановил трактор, — надо же перевязать, но Аннушка велела ехать дальше, сказав, что беда не велика, до завтрака потерпит.
Действительно, до завтрака оставалось мало времени. Все сильнее припекало солнце, а небо было чистое, будто залитое хрустальной синью. Нагретая земля нежилась, млела, дрожала в зыби теплого воздуха. Следом за трактором по свежим бороздкам домовито, важно ходили грачи. То и дело откуда–то поодиночке прилетали скворцы и с трепыхавшимся в клюве червяком тут же улетали.
Трактор сделал еще один круг и остановился вблизи полевого
— Ну–ка, покажите, мама, свою болячку. — Наталья повернула ее руку и нахмурилась: — Ой, да у вас опухоль! А вдруг заражение? — И тотчас достала из сумки флакончик спирта, омыла ранку и завязала.
Женщины расселись на лужайке в кружок и принялись завтракать. На корзинах, на обрывках газет и просто на коленях раскладывали узелки с едой — вареные яйца, печеную картошку, творог, соленые огурцы, куски сала, аккуратно завернутые в тряпицы, и одаривали друг друга.
За едой судачили о всякой всячине: и что привезли в кооперацию, и какого лучше материала взять на рубашонки детям, и почему на прилавки редко выбрасывают самый ходовой товар — ситец. Потом заговорили о сынках и дочках, которые в наш–то век совсем отбились от рук; не успеют повзрослеть, как разлетаются по свету, — все норовят в город, и разве только агрономы да учителя оседают в родимых местах.
— С образованием, вот и едут, — заметила Наталья. — На это обижаться не приходится.
— Да уж и правда. Нам–то, темным людям, езда была и невдомек, проговорила Аннушка, отпила из бутылки молока, вытерла уголком платка губы и продолжала: — Бывалыча, на соль денег не хватало… Хлеба, почитай, до весны но дотягивали, хоть зубы на полку клади… Теперь и в хлебе нет нужды, и работа ладится…
— А чего ж твой Митяй недовольство выражает? — поддела Христина, слывшая на селе языкастой и норовистой.
— Не городи, кума, — отмахнулась Аннушка. — Уж я-то муженька с коей поры знаю… — Она повременила и, видно, не удовлетворенная своим ответом, добавила: — Мой–то охапку сена обчественного не возьмет. А ежели и взял кого на заметку… Вот хоть бы тебя… чтоб сено не растаскивали… так за такое нужно не ругать, а премию давать.
— Я бы ему дала премию!.. — бойко, с каким–то непонятным намеком ответила Христина и расхохоталась.
— Свою премию вон жеребцу под хвост снеси! — оборвала одна из женщин, заставив Христину прикусить язык.
В это время где–то за вагончиком нежданно грохнул выстрел из ружья. От испуга Наталья даже опрокинула недопитое в бутылке молоко. Вихрем взметнулись с поля птицы, и только один грач затрепыхался на пашне.
Не помня себя Наталья подхватила сумку, побежала. С трудом поймала отчаянно бившегося грача. У него с узловато–сизой ноги медленно стекали бусинки крови. Грач глядел испуганно и даже в беде не выпускал из клюва червяка.
— Бедный, птенцам своим нес, — погладила его Наталья.
Она колебалась, не зная, что с ним делать. "Отнести домой, выходить, но у него же птенцы, они ждут и могут погибнуть с голода… А если перевязать? Честное слово, перевяжу и выпущу!" — улыбнулась Наталья, радуясь своей наивной мысли.
Присела на корточки и едва прикоснулась к окровавленной ноге, как грач нацелился глазами и больно клюнул ее в палец. "Глупый, да я же хочу тебя спасти…" — шептала Наталья и, слегка прижав под мышкой голову птицы, начала бинтовать ногу.
Сзади послышались
— Ощипала? — услышала Наталья злорадный голос и обернулась: перед ней стоял Паршиков.
— Кто стрелял? — строго спросила она.
— Ясно. Умеем! — засмеялся Паршиков, шевельнув плечом, на котором висело ружье.
— Эх, ты!..
Паршиков с недоумением поглядел на нее.
— Подумаешь, птица! Вредителей — с поля вон!
— Сам ты вредитель! Уйди с глаз долой! — резко оттолкнула его Наталья.
Перевязала ногу, потом расправила поломанные на левом крыле перья, осторожно посадила грача на пашню и отошла. Грач посидел немного, раза два клюнул себя в ногу, стараясь сорвать повязку, потом неловко сделал короткий разбег и полетел низко, над самой землей. Может, впервые в его жизни этот полет был мучительно трудным. Он все тянул и тянул через пашню, держа направление в сторону зеленеющего бора. Оттуда доносился птичий галдеж, и Наталье почудилось, что это маленькие, головастые и безобидные грачата ждут своего кормильца с пищей…
Не в силах заглушить в себе жалость, Наталья подошла к женщинам и сказала:
— Грач пользу дает людям, а он, поганый, чуть не сгубил.
Женщины согласно закивали в ответ, кто–то даже выругался, назвав Паршикова живодером, а Аннушка ласково улыбнулась невестке, проговорила:
— Гляжу на тебя, дочка, и себя вспоминаю… Тоже вот так норовила за всем доглядеть, — отвечала она. — Всякую живность жалела. Прилетят, бывало, пташки из дальних краев, зачнут напевать да гнездышки вить вот–то моя радость!
Слушая, Наталья все больше проникалась к ней чувством и пожалела, что раньше относилась без особой теплоты. Уважать уважала, а не любила. И сама не знала почему. Видимо, если бы сразу перебралась к ним жить, могла бы сродниться.
Приумолкшая было степь опять наполнилась веселым гомоном, возгласами, рокотом моторов. Из края в край гуляли тракторы, то и дело подъезжали повозки, люди торопливо относили к сеялкам зерно.
К вечеру отведенный для проса клин был засеян, и тракторы перегонялись на новый клин, выделенный под кукурузу. Понимая, что на поле ей делать больше нечего, Наталья раньше всех направилась в село. С дороги она свернула опять к реке, на которую во все времена не могла наглядеться, но теперь вид реки, залитой точно расплавленной лавой, предзакатными лучами солнца, не возбуждал в ней радостного ощущения. Мысленно перебирая в памяти виденное днем, она уже не могла чему–то горячо радоваться или печалиться чужой беде — как–то враз посвежела, встряхнулась, побывав на поле, но тяжелее стало на сердце. Безутешная грусть закралась в душу и, казалось, осела там, отдавала ноющей болью.
А вокруг нее — и этот раненый, отчаянно бившийся на пашне грач, и зерно, брошенное в землю, и весенняя даль просини, и ласково греющее солнце — все, решительно все стремилось к тому, чтобы дать кому–то новую жизнь. И Наталья, виновато укоряя себя, то ли прошептала, то ли вслух спросила: "А я? Кому я дала жизнь? Лечу больных… Но это же не то!"
И, распаляя себя чувствами, ставшими тяжкими и горькими, Наталья впервые с грустью подумала, что у нее нет ребенка. Ей хотелось чувствовать его в своем сердце, потом растить, как птенчика, забавлять с материнской нежностью. Думая о ребенке, она вместе с тем и пугалась этого желания.