Вулфхолл
Шрифт:
Хихиканье.
– Говорю тебе, я легко заслужу ее благосклонность. Не веришь? Скажу больше – кто знает, как все повернется, если она и дальше будет упрямиться, отказывая королю?
Пауза. Снова Марк:
– Девица? Кто угодно, только не она.
Послушать слуг, так им известно все на свете.
Неразборчивый ответ, и опять голос Марка:
– Девица! Пожив при французском дворе? Не больше, чем ее сестрица Мария, та еще давалка.
Он разочарован. Ему нужны подробности, а не досужие сплетни.
– К тому же все в Кенте знают, что она спала с Томом Уайеттом. Я был с кардиналом в Пензхерсте, в двух шагах от Хивер, поместья Болейнов, а оттуда до усадьбы
Свидетели? Даты?
Кто-то невидимый предостерегающе шипит, и слуги снова прыскают.
И что с этим делать? Отложить до лучших времен, только и всего.
Разговор на фламандском, родном языке Марка.
Приближается Рождество. Король с королевой Екатериной встречают праздник в Гринвиче. Анна живет в Йоркском дворце выше по Темзе; король ее навещает. Фрейлины говорят, что встречи с Анной в тягость королю. Его визиты редки, скрытны и непродолжительны.
В Ишере кардинал не встает с постели, чего никогда прежде не делал, но вид у его милости такой больной, что никого это не удивляет.
Кардинал говорит:
– Мы в безопасности, пока король и леди Анна обмениваются новогодними поцелуями. Раньше Двенадцатой ночи нас не тронут.
Отворачивается на подушке, выпаливает:
– Тело Христово, Кромвель, ступайте домой!
По случаю праздника Остин-Фрайарз украшен венками из остролиста, плюща и переплетенного лентами лавра. На кухне чад и суета – готовят для живых, но традиционных песен и рождественских представлений в этот раз не будет. Ни один год не приносил в дом таких утрат. Сестра Кэт с мужем Морганом Уильямсом были вырваны из его жизни с той же стремительностью, что и дочери. Еще вчера они ходили и говорили – сегодня, холодные как камень, лежат в своих могилах на берегу Темзы, недоступные речным волнам и запахам. Глухие к звону надтреснутых колоколов Патни, запаху непросохших чернил, хмеля и солода, кислой животной вони тюков с шерстью; осенним ароматам сосновой смолы, подсвечников из яблок и домашней сдобы. Теперь в его доме живут двое сирот: Ричард и малыш Уолтер. Пусть при жизни Морган Уильямс любил прихвастнуть, на свой лад он был практичен и без устали гнул спину, обеспечивая семейство. А Кэт – что ж, под конец она понимала брата не больше, чем круговорот звезд на небе.
– Мне тебя не расчислить, Томас, – говорила она. Странно, он же научил ее складывать на пальцах и разбирать счета от лавочников. Что ж, сам виноват; видно, плохо учил.
Если бы он давал себе совет на Рождество, то посоветовал бы держаться подальше от кардинала, не то придется вновь промышлять на улице финтом с тремя картами. Вот только стоит ли давать советы тому, кто не собирается к ним прислушаться?
На Новый год в самой большой комнате дома Остин-Фрайарз всегда вешали огромную золоченую звезду, и та всю неделю до Крещенья приветствовала гостей своими лучами. С самого лета они с Лиз готовили костюмы волхвов, приберегая обрезки необычных тканей, кружева и тесьму, а с октября Лиз втайне от всех наставляла на старые костюмы яркие заплаты, штопала рукава, обшивала края, мастерила причудливые короны. Он отвечал за содержимое шкатулки. Как-то один из волхвов уронил шкатулку, когда дары неожиданно подали голос.
В этом году ни у кого не хватает духу повесить звезду, но он навещает ее в темном чулане. Сдергивает холщовый чехол с лучей, проверяет, блестят ли они еще. Придут лучшие времена, звезду снова повесят в большой комнате, хотя сейчас это кажется немыслимым. Кромвель натягивает чехол, радуясь тому, как искусно он подогнан и сшит. Мантии волхвов и овечьи шкурки для детей
– Нам нужен ребенок, – замечает он. – Слишком давно в этом доме нет детей.
– Не смотри на меня, – говорит Джоанна.
А на кого еще ему смотреть?
– Джон Уильямсон перестал исполнять свой долг? – спрашивает он.
– Его долги не моя печаль.
Уходя, он думает, что зря затеял этот разговор.
В новогодний вечер он сидит за письменным столом и пишет кардиналу. Иногда пересекает комнату, подходит к счетной доске и сдвигает костяшки. Если Вулси признается в посягательстве на власть суверена, король дарует ему жизнь и относительную свободу, но сколько бы средств ни оставили кардиналу, их нельзя сравнить с былыми доходами. Йоркский дворец отобрали недавно, Хэмптон-корт ушел давно, а король уже думает, как обложить грабительскими податями богатую Винчестерскую епархию.
Входит Грегори.
– Я принес свечи. Тетя Джоанна сказала, ступай к отцу.
Грегори садится, ерзает, вздыхает. Встает, подходит к отцовскому столу и замирает, не зная, что делать дальше. Затем, словно кто-то шепнул ему, не стой, займись чем-нибудь, робко протягивает руку, шуршит бумагами.
Он бросает на Грегори беглый взгляд поверх бумаг и впервые за долгое время замечает руки сына: не пухлые ребячьи ладошки, а крупные холеные кисти барчука. Но что тот делает? Складывает бумаги в стопку. Интересно, по какому принципу? Прочесть письма сын не может, они перевернуты. По содержанию? Невозможно. По датам? Ради Бога, что Грегори там копается?
Ему нужно закончить витиеватый пассаж, он снова поднимает голову, и тут его осеняет. Святая простота! Грегори кладет вниз бумаги побольше, наверх – поменьше.
– Отец, – говорит Грегори и вздыхает. Отходит к счетной доске, указательным пальцем шевелит костяшки. Затем аккуратно сдвигает.
Он смотрит на сына.
– Между прочим, я занимался вычислениями.
– Прости, – вежливо извиняется Грегори, садится лицом к огню, стараясь дышать пореже.
Однако даже самый кроткий взгляд обладает силой. Сын упрямо не сводит с него глаз, и это заставляет Кромвеля спросить:
– Что-то случилось?
– Ты не мог бы прерваться?
– Минутку. – Он поднимает руку, подписывает письмо всегдашним «за сим остаюсь вашим преданным другом, Томас Кромвель». Если Грегори пришел сказать, что кто-то из домочадцев при смерти, или что сам Грегори женится на прачке, или что Лондонский мост рухнул, он примет весть как мужчина. Но сначала посыпать песком и запечатать письмо.
Наконец он поднимает глаза.
– Итак?
Грегори отворачивается. Неужели плачет? Впрочем, что тут странного – недавно он и сам плакал, не стесняясь посторонних.
Он подходит к сыну, усаживается напротив, рядом с камином, стягивает бархатную шапочку, ерошит волосы.
Долгое время оба молчат. Он смотрит на свои толстопалые кисти, на шрамы, спрятанные в ладонях. Джентльмен, говоришь? Кого ты хочешь обмануть? Тех, кто не знает тебя в лицо, или тех, кого ты держишь на расстоянии, клиентов, приятелей из палаты общин, коллег из Грейз-инн, придворных, челядь… Он начинает сочинять в уме набросок следующего письма. Тонкий голос Грегори доносится, словно из прошлого: