Введение в логику и научный метод

Коэн Моррис Р.

В одинаковой степени ненаучными являются каббалистические попытки отыскать скрытое значение священного текста с помощью нумерологических систем, т. е. посредством приписывания численных значений различным буквам слова или посредством рассмотрения обычных слов как составленных из букв, каждая из которых, в свою очередь, является первой буквой некоторого слова или фразы. С помощью подобных методов в тексте можно усмотреть всевозможные не согласующиеся друг с другом значения, и ни для одного из них при этом не будет приведено ни одно реальное основание. Тот или иной толкователь просто предпочтет собственные взгляды или утверждения, «завертывая» их в упаковку священного текста, который вполне может не иметь к ним никакого отношения. Разумеется, бывают случаи, когда авторы указывают на то, что они хотят передать два значения, одно – буквальное, а другое – аллегорическое. Примером тому является «Божественная комедия», которая, по признанию самого Данте в его письме к Кан Гранде, допускает многосмысленную интерпретацию. Но даже в этом случае мы сталкиваемся с неискоренимыми противоречиями

относительно вопроса о том, кого же, на самом деле, представляют три зверя в первой песне. Но, несмотря на все это, в своей буквальной интерпретации поэма Данте продолжает очаровывать читателей.

Филологическая интерпретация. Первая задача научной филологии заключается в том, чтобы с помощью тщательного изучения текста определить точное значение используемого языка. Большинство из нас читает небрежно и не готово отмечать каждую незначительную деталь; поэтому у разных читателей одного и того же текста складываются различные смутные впечатления. Адекватное понимание предполагает способность понимания каждого отдельного слова и элементарного предложения, равно как и замысла всего произведения. Сказанное не отрицает того, что значение отдельного слова определяется контекстом, в котором оно встречается.

И действительно, в некоторых случаях значение предложения столь явно отстоит от значения входящего в него слова, что мы усматриваем в таком употреблении ошибку или опечатку. Сходным образом мы обнаруживаем и опечатки в самих словах. Тем не менее, мы не можем отказаться от тщательного изучения слов и словосочетаний, конституирующих литературный шедевр. Иногда мы неправильно понимаем значение отдельного пассажа, потому что некоторое присутствующее в нем слово обладает незнакомым для нас смыслом. Для того чтобы по-настоящему понять строчку Шекспира «I will make a ghost of him who lets me», нам необходимо знать значение, которое Шекспир приписывал слову «let». То же самое можно сказать и относительно шекспировской фразы «Man's glassy essence» или мильтоновского использования слова «dear» (дорогой), которое у него являлось синонимом слова «bitter» (горький). Такие исторические различия в значении могут быть установлены только вследствие компаративного анализа текстов. Но чаще всего для установления значения стихотворения или поэмы нам приходится тщательно исследовать переносное значение того или иного слова или фразы. Что, к примеру, хочет сказать Мильтон, когда в своем известном сонете он называет Шекспира термином «Child of Memory»? На последний вопрос мы можем ответить, только если знаем, что музы, считавшиеся вдохновительницами поэтов, были дочерьми Мнемосины (богини памяти).

Разумеется, мы не можем сказать, что именно имел в виду автор, если мы ничего не знаем о той предметной области, которую он описал. Иными словами, нам необходимо знать исторические условия, к которым может быть применим рассматриваемый текст. Не зная греческих обычаев, мы не можем, к примеру, понять, что имеет в виду Гомер, когда говорит об «осыпании зернами». Для того чтобы понять библейскую ссылку на «менял» в Храме, нам также необходимо знать о том, что евреи происходили из разных земель и поэтому имели разные деньги, когда приходили в Храм и пытались купить различных птиц и животных для жертвоприношения.

Филологическая и историческая интерпретации иногда могут утонуть в мелких деталях и утратить видение общего характера произведения искусства. Это обстоятельство обращает нас к древнему замечанию о том, что нужно уделять внимание духу, а не букве. Но есть и такие критики, которые считают, что главным условием понимания великого произведения искусства является применение нашего собственного творческого воображения или интуитивного понимания. Однако в то время как полное понимание произведения искусства невозможно без прохождения через творческий опыт, схожий с опытом, через который прошел его автор, доказательства наличия такого понимания, тем не менее, все равно не будет до тех пор, пока не будут объяснены детали произведения. Дух стихотворения, который не может быть подтвержден самим языком произведения, вполне может оказаться духом какого-либо другого стихотворения. Если логика и научное взвешивание оснований не являются всеми элементами разумного оценочного суждения в области искусства, то они, тем не менее, являются необходимыми условиями такого суждения.

3. Полная эстетическая критика. В реальной исторической или филологической критике зачастую в одних отношениях предпринимается слишком много, тогда как в других отношениях – слишком мало. Пытаясь объяснить произведение искусства с помощью фактов из жизни художника, критик может забыть (что зачастую и происходит) о том, что не вся биография, не все, случившееся с художником или писателем, является релевантным для понимания его работы. Разумеется, мы не обладаем достаточным знанием относительно причин появления художественных способностей и отдельных талантов, для того чтобы с логически состоятельными основаниями подтвердить бесчисленные туманные обобщения, которые допускают психоаналитически ориентированные критики для объяснения работ таких личностей, как Леонардо да Винчи или Шекспир. Точно так же следует признать и то, что одной истории недостаточно, чтобы полностью обеспечить все функции критики. Для анализа действительного произведения искусства и порождаемого им воздействия одной только истории недостаточно.

Филологическая критика, анализирующая музыку или поэзию, склонна упускать из вида исследования того воздействия, которое рассматриваемые произведения оказывают на слушателя или читателя. А это воздействие имеет центральное значение

для полного эстетического суждения. Слабость субъективной критики заключается не в том, что она связана с воздействием, оказываемым произведением искусства на наблюдателя, а в том, что она упускает из вида то, что адекватное понимание такого воздействия подразумевает исследование самого объекта. Даже само по себе наслаждение музыкой или драматическим представлением усиливается, если мы знаем больше о предметной области и научаемся выделять в ее структуре различные элементы. Когда мы видим в картине или стихотворении больше, то и удовольствия мы получаем больше. Не обладающий подобным знанием человек удовлетворяется оценкой, согласно которой музыкальное произведение или пьеса «великолепны» или «отвратительны». Однако изучение предметной области позволяет нам проводить более точные различия. Таким образом, утверждать, что произведение является прекрасным, значит не просто утверждать наличие некоего простого чувства или несводимого простого качества, а утверждать, что соответствующий объект обладает определенной формой, которая порождает определенный эффект. Мы не всегда способны проанализировать произведения так, чтобы наш анализ удовлетворил всех зрителей. Однако правильный анализ отыскивается, и составляющие его утверждения подчиняются логическим правилам.

Определение того, что именно делает объект красивым, совершенным или обладающим тем, что называется «эстетической формой», является проблемой, изучаемой в теории искусства. Частью этой теории является эстетика, хотя последняя также изучает и природную красоту, которая не является объектом искусства. Логик же здесь может заметить лишь то, что подобная теория предполагает анализ фактических соображений, устанавливаемых экспериментально, и число логических соображений о непротиворечивости.

§ 4. Логика моральных и практических суждений

Моральные суждения обычно имеют форму императивов. Нам следует чтить отца и мать, быть преданными интересам своей страны, говорить правду, не убивать и т. п. В каком же смысле подобные моральные суждения могут содержать логические суждения, которые могут быть истинными или ложными, так чтобы к ним можно было применить логические принципы?

Различие между тем, что есть, и тем, что должно быть. Без сомнения, данные максимы являются частью нашего социального наследия, и это – исторический факт. Они служат предписаниями для поведения, происходят с незапамятных времен, укоренены в традиции и проповедуются религиозными проповедниками и мудрецами. В своем большинстве эти максимы выражают то, что мы стремимся применять на практике, и, в общем, они применяются. Люди чтят своих родителей, говорят правду, воздерживаются от убийства не в силу принуждения, а по собственному предпочтению, которое кажется естественным. Однако одной только природной склонности, даже если она подкрепляется общественным давлением и вводимыми санкциями, недостаточно для того, чтобы исключить все расхождения между моральными максимами и действительным поведением. Если в какой-либо общине, неважно, насколько большой, никто на протяжении длительного периода времени не нарушал данные правила, и при этом в ней не существует какого-либо соответствующего общего учения, считающегося необходимым для всех, то мы можем начать рассматривать данные максимы как представляющие естественные законы, т. е. как неизменные отношения или единообразия в действительном поведении. Однако при этом все равно будет логически возможно задаваться вопросом о том, почему следует уважать чужую собственность, чтить родителей и т. д. Сама форма этих вопросов демонстрирует различие между максимами, которые часто называются «моральными законами», и законами естественной науки. Если мы зададимся вопросом о том, действительно ли все люди уважают человеческую жизнь, то уместно будет заметить, что не все. Однако если мы спросим о том, следует ли людям или должны ли они воздерживаться от убийства, то в этом случае сам по себе факт того, что некоторые не воздерживаются, непосредственно релевантным не будет. Правильность морального повеления не отрицается тем фактом, что некоторые люди ему не следуют. Моральные максимы, как императивы о том, чему должно быть, отличаются от естественных законов, представляющих единообразия существующего. Обычные люди с их ежедневными заботами и немалое количество философов, называющих себя позитивистами, согласны друг с другом не только в том, что такое различие имеет место, но также и в том, что не существует науки о моральных императивах.

Обычный человек считает моральные императивы правилами, которые следует принимать без каких-либо вопросов. Если кто-то пытается рассуждать об этих императивах, то его сразу же подозревают в аморальности. Однако чисто авторитарное видение моральных суждений не может быть состоятельным в строгом смысле слова, поскольку люди часто встречаются с новыми сложными ситуациями, в которых они утрачивают свою обычную уверенность относительно того, что требует моральный закон. Следует ли врачу говорить неправду пациенту, у которого серьезное сердечное заболевание? Содержит ли максима «не убий» запрет войн? Почитание и помощь родителям может расходиться с нашим долгом по отношению к нашей стране, религии или человечности. В подобных случаях люди зачастую осознают всю неопределенность и все несоответствия, которые содержатся в индивидуальном сознании, и обращаются к религиозным или моральным проповедникам. Последние, как правило, рассматривают мораль, даже если она санкционирована свыше, не как корпус случайных команд и предписаний, а как набор правил, которые имеют свою причину. Таким образом, моральные доктрины обретают форму систем логически связанных суждений.