Выбор оружия
Шрифт:
– Суки!.. Твари вонючие!.. Черные обезьяны!.. Перестрелять вас, сук!.. Бить, как зверей!.. Скоты черножопые!..
Он бился головой о колья, рвался наружу. Никто не шел на его крик. Один охранник отвалился от мутного пятна, которое было Греем. Вышел из клетки, запахиваясь и подпрыгивая. Другой вошел внутрь, и снова раздавалось сопение, хриплый клекот, тихие больные оханья.
Белосельцев, забившись в дальний угол, ждал, когда придут к нему. И тогда он кинется на насильников, станет их бить, царапать, кусать, выдирать руками глаза, вгрызаться в горло, до последнего дыхания и стона, пока они будут ломать ему кости, затаптывать до смерти, стрелять в недвижное тело, рассекая пулями бесчувственную плоть. Но они не пришли. Второй охранник покинул клетку.
Было тихо, и только в клетке, где мутно белело пятно, слышались слабые всхлипы.
Он ненавидел Африку. Проклинал ее, желал ей погибели, вечного гниения, непрерывных войн, трупного распада и тления. Безысходного пребывания в неолите, среди черных химер и демонов, духов похоти и вражды, подземных обитателей тьмы, которые несчетно рождаются в ядовитых толщах проклятого континента. Рвутся наружу под звуки бесовских тамтамов, в размалеванных масках, в ритуальных надрезах, в амулетах из костей и ракушек. Наполняют кошмарами сны человечества. Поливают белую расу раскаленной зловонной спермой. Превращают белых мужчин в похотливых жадных животных, а белых женщин в ненасытных игривых самок. Рвут на части их музыку. Покрывают разноцветной слизью их картины. Вторгаются в их мечты о небесном рае ядовитыми бредами о свальном грехе и Содоме. Он ненавидел Африку, отделял ее стенами от других континентов, обволакивал колючей проволокой, минировал ее кромки, навешивал над ней группировки космических спутников, поливал ее сверху напалмом, посылал эскадрильи самолетов, превращая ее пустыни и джунгли в пожары и взрывы.
Этот приступ ненависти был как помешательство, накатившее на него из саванны, где начинали верещать незримые насекомые и какая-то птица уныло, через равные промежутки, печально стенала и ухала. Очнулся, когда рука ощутила влажное прохладное прикосновение. Маленькая лягушка проникла в его темницу, прыгнула на запястье, грелась его теплом. Приходя в себя, он был благодарен крохотной твари за то, что не заметила его сумасшествия, доверчиво приникла к нему. Лежал, глядя, как светлячок мягко летает снаружи, выписывает в сумраке прозрачный зеленоватый рисунок.
Приступ ненависти обессилил его, сделал плоским, как высохшая, раздавленная на асфальте собака. Было темно, звездно. Туманные звезды, похожие на колючие, лучистые семена, качались над его головой в клетчатой кровле. Он смотрел на бархатно-смуглое небо, на мерцание и дыхание светил. В небесах была женщина, длинная, гибкая, словно дуга. Изогнулась, упираясь в горизонт тонкими стопами. Вознесла ввысь выпуклые колени, широкие бедра, округлый живот. Нависала длинными, фиолетовыми, как сливы, грудями. Опрокинула к горизонту длинные гибкие руки, касаясь земли тонкими пальцами. Смотрела темным, глазастым, с мягкими губами лицом. Влажно мерцала, окутанная туманом, слюдяными вспышками, лучистой пыльцой. Белосельцев тянулся к ней. Просовывал сквозь колья исхудавшие руки. Касался одной ладонью ее теплого кольчатого лобка. Прижимал другую ладонь к прохладной, с крепкими сосками груди, словно на ладонь к нему лег сочный глазированный плод. Стоял на коленях, воздев руки к женщине, поддерживая ее, словно небесный, усыпанный звездами свод. Женщина была Марией. Женщина была Африкой. Наделяла его своими таинственными силами жизни, туманными соками, которые тихо текли сквозь его запястья из млечных сосцов, из сокровенного дышащего лона. Мускулы его расправлялись. Кости наполнялись силой и крепостью. Глаза, подернутые влажной пленкой, восхищенно смотрели на черную, во все африканское небо женщину.
Утром его разбудили команды, крики, топотание ног. У казармы выстраивались шеренги, толпились люди, сбегались со всех сторон, занимая место в строю. Звучали барабаны и рыкающие, рыдающие жестяные трубы. Толпа колыхнулась, отломилась от стен казармы, неровным строем стала приближаться, колыхая автоматами, длинными, похожими на цепы палками, разношерстая,
Остановились, выравнивались, образуя полукруг. Топотали под окрики командиров, укладывая на плечи палки и автоматы. Пыль из-под их ног летела сквозь клетку, и казалось, они ногами гасят дымящую землю.
На пороге казармы возник красный берет сержанта. Командир мятежников приближался, сопровождаемый свитой, и, когда он приблизился, ряды повстанцев огласились криками радости, в воздух взметнулись автоматы и палки. Земля под ногами задымила сильней, и Белосельцев чувствовал губами пролетающую сквозь колья пыль.
Сержант Ламета подошел к клетке, в которой понуро, как маленькая, похудевшая от недугов свинка, прятался Грей. Что-то насмешливо говорил, указывал длинным пальцем, выворачивал кувшинообразные губы. Сопровождавшая его охрана смеялась, тоже показывала на Грея пальцами, плевала сквозь колья.
Сержант подошел к Белосельцеву. Было желание отступить в дальний угол, уклониться от воспаленных глаз, кислого запаха, маслянистой, дырчатой кожи. Но он остался стоять, выдерживая долгий ленивый взгляд сержанта. Широкие неповоротливые губы зашевелились, из них пролились густые, тягучие, как клей, слова:
– Сегодня мы убьем того, кто убивал наших людей. – Он кивнул в сторону клетки, где сидел черный пленный. – А завтра убьем тебя, который помогал ему убивать… Смотри, как завтра мы будем тебя убивать… Не ешь и не пей на ночь, тогда проживешь дольше…
Он отошел, направился к чернокожему пленному, который при его появлении поднялся, подался вперед, словно его магнитом подтянуло к решетке. Сержант что-то сказал ему, тихое, неразличимое, и отошел. Пленный остался стоять с вытянутой шеей, наклонившись к решетке, словно окаменел от услышанных слов.
Красный хохол сержанта двигался вдоль рядов, которые волновались, голосили, изрыгали жестяные рокоты и барабанные стуки.
От этих звуков у Белосельцева ныло сердце. Что-то готовилось, близилось, обрекало его. Творилось ему в назидание, преподавало какой-то страшный урок, быть может, последний в жизни. И этот урок был не от Бога, а от населявших Землю помраченных людей, творивших жизнь по собственному образу и подобию, украшавших эту жизнь зрелищами мучений и казней.
Двое, вооруженные палками, вышли из рядов, приблизились вплотную к клеткам, очертили на земле круг. Встали, держась обеими руками за палки, словно готовились играть в лапту. Двое других бегом направились к клетке, где сидел пленный солдат. Отворили дверь, выволокли его наружу. И тот, заплетаясь ногами, полуголый, худой, бежал вместе с ними, послушный, торопливый, безропотно исполняя их волю, хотя эта воля влекла его в смерть.
Вбежали в круг. Погонщики с палками что-то показывали пленному, тыкали в землю, с силой пригибали его. Пленный застыл, согнув костистый позвоночник, выставив черные худые лопатки, упираясь в землю длинным выгнутым пальцем.
Сержант обратился к строю с неразборчивой громкой речью. Выкликал, воздевал руки вверх, кидал их в сторону пленного, яростно крутил красным беретом. Сподвижники ревели в ответ, выбрасывали вверх кулаки, автоматы, палки. Сержант шагнул к земляному кругу. Шлепнул в ладони. Погонщик с палкой влепил в ягодицы пленного громкий удар, и тот от удара кинулся вперед, перебирая худыми ногами, по кругу, вытянув руку к центру, воткнув в землю палец, словно был привязан к невидимому, вбитому в центр костылю. Бежал, подымая пыль. Белосельцев видел его пятнистые штаны, ягодицы, худые ребра, блестящее, ставшее мокрым лицо, на котором был открыт рот с красневшим языком и ярко сверкали белки. Иногда он не мог удержать палец, отрывал его от земли, выносился за пределы круга. Тогда погонщики палками возвращали его обратно, и он, как живой циркуль, бежал по окружности, вонзив в центр заостренный палец.