Выдумщица
Шрифт:
— О Господи! Подожди-ка, — но на другом конце провода она издает извечный женский крик. — Эй, что с тобой?
— Это… схв… а-а-а-а… тки…
— Хорошо. Оставайся там. Я буду… — черт! Что же мне делать? Брать такси? Вызывать «скорую»? Полицейский вертолет? — Это первые схватки?
— Да. Да. Первые.
— Подожди. Я…
— Позвони в больницу.
— Да, конечно. Правильно. Я позвоню в больницу. И я сделаю то, что они скажут, а потом приеду к тебе.
— Ладно…
— Хорошо, — говорю я, как будто это слово и действительность сделает такой же.
—
— Хорошо.
Женщина за письменным столом сердито смотрит на меня, недовольная тем, что я задерживаю очередь.
— Простите, — говорю я, направляясь к двери, — я скоро вернусь.
70
— А-а-а…
Боль совершенно невыносима. Нет, серьезно, если она сожмет мою руку еще сильнее, я хлопнусь в обморок.
Вся комната забита людьми. Здесь и акушер-гинеколог, и педиатр, и сестры-акушерки, и еще какие-то люди, чьи нагрудные таблички я не смогла прочитать. Они все стоят полукругом, уставившись либо между ног Элис, либо на что-то за моей спиной, что испускает краткие сигналы.
Все это производит странное впечатление. По крайней мере, когда это имеет отношение к Элис. Она ведь приходит в полуобморочное состояние, даже когда просто идет по улице. А тут лежит, без трусов, с расставленными ногами, прогнувшись, готовая дать им лучшее представление в своей жизни. И даже более того, она как будто не испытывает ни малейшего смущения, пытаясь выдавить из себя в мир это маленькое (хотя, судя по ее лицу, не очень маленькое) человеческое существо.
Старшая акушерка, которая выглядит на сто семь лет, улыбается Элис, как бы говоря: «Если, по-твоему, тебе больно, то подожди десять минут, и тогда ты увидишь, что такое настоящая боль». Затем она подходит к Элис и начинает обматывать вокруг нее по животу странного вида ленту, с помощью которой как нам говорят, измеряют сердцебиение плода.
— Давай-ка, малыш, — говорит она, обращаясь к животу Элис. — Что же ты нам скажешь?
И тут Элис, к которой обращены эти слова, как к переводчику своего живота, начинает производить самый странный звук, который я когда-либо слышала. В этом звуке и визг, и вой, и все усиливающийся крик, и он тревожит гораздо больше, чем любой из них в отдельности.
Все ее лицо — карикатура боли. Вы хотите, чтобы ваши дети предохранялись? Сейчас же сфотографируйте эту женщину, отпечатайте на афишке и поместите под изображением надпись: «Беременность скрутит вас». Количество несовершеннолетних матерей сразу сократится до минимума.
— Ты просто молодец, — говорю я, — простомолодец.
— А-а-а, — отвечает она, — лживая ты сука.
Я с трудом верю своим ушам. Элис просто на глазах превращается в чудовище. Это говорит мне женщина, которая мухи не обидит. Как будто все обиды и гнев, которые она до сих пор подавляла, вдруг стали выплескиваться наружу. Неизвестно, кто ей сейчас нужнее, акушерка или священник, изгоняющий дьявола.
Она продолжает стискивать мою руку, словно готовясь к вхождению в седьмой круг ада.
— Все хорошо, дорогая, — каркает старшая акушерка, усмехаясь с выражением «сколько-же-раз-я-это-видела». — А сейчас, если мы хотим помочь нашему малышику найти дорожку из нашего животика, мы потужимся как следует.
Теперь я понимаю, что старшая акушерка просто психопатка. Она наслаждается каждой секундой происходящего.
— Дорогая, отойдите, пожалуйста, от прибора, — говорит она мне.
Я оборачиваюсь и вижу, что стою перед белым ящиком с электронной начинкой и надписью на нем: «Внутриутробный мониторинг».
— Простите, — говорю я и отодвигаюсь.
— Не уходи, — говорит Элис, в глазах которой виден проблеск ужаса. — Не оставляй меня.
— Я никуда не ухожу, — говорю я, как будто хочу сказать, что куда бы я ни пошла, моя рука все равно будет в пределах досягаемости ее мертвой хватки.
— Я хочу умереть.
— Все, что угодно, дорогая, — говорю я, — все, что хочешь.
Теперь в комнате еще больше людей, людей в халатах, готовых участвовать в последнем акте этого спектакля. Между ее ног стоит мужчина. Пониже шапочки жиденьких седоватых волос, старательно зачесанных назад, видны очки и теплая, уверенная улыбка. Видно, что он хорошо знает, что делает, хотя, возможно, и блефует. Весь его вид как бы говорит, что все идет совершенно нормально.
Я чувствую себя, как беспомощный муж, на грани обморока, но я знаю, что мне надо держаться — ради Элис. Сейчас я нужна ей больше, чем когда-либо.
И именно сейчас, именно в этот момент я ясно понимаю, что никогда не заведу ребенка. Если меня станет донимать материнский инстинкт, то лучше усыновлю кого-нибудь. Только так. (Кстати, если вы думаете, что это одна из тех книг, где героиня вдруг коренным образом меняется и в последней главе сидит с очаровательным ребенком на руках, то, боюсь, вы ошибаетесь. Такого не случится.)
Я возвращаюсь к происходящему и оглядываю всю картину. Элис сейчас тужится, как те скандинавские великаны со всеми их глыбами мышц, участвующие в рождественских соревнованиях на звание самого сильного человека в мире. Она тужится и дышит, дышит и тужится, и тужится, а я стою рядом. И все смотрят на меня так, как будто я сумасшедшая, но мне все равно, потому что это моя лучшая подруга, самая близкая в целом мире, и это прекрасно, по-настоящему прекрасно, в целом мире это самая прекрасная вещь (хотя совершенно очевидно, что сама я этого делать ни за что не буду).
— Давай, Элис, — говорю я, — еще чуть-чуть, и у нас все закончится.
— У нас? — переспрашивает она, и в глазах у нее я вижу желание убить меня. И тут наконец происходит это. Последние схватки. Она тужится и опять издает этот звук, вой-визг-крик, и где-то там далеко, где-то на вершине холма в прерии, ей, наверное, отвечает одинокий волк.
Старшая акушерка, которая теперь неотрывно смотрит на то, что происходит между ног Элис, говорит:
— Вот он идет, наш маленький. Уже и маленькая головочка показалась, — повторение слова «маленькая», без сомнения, имеет иронический смысл, потому что Элис-то выглядит так, будто ее вот-вот разорвет пополам. — Тужься сильнее, дорогая. Ты же хорошая девочка.