Выход за предел
Шрифт:
Когда в тюремной больнице родился Сафрон, жить стало еще труднее. Но радости прибавилось. Они хлопотали над ним вместе и попеременно, целуя друг дружку и его. Евдоким Васильевич просто разрывался на части, читая лекции в музее, в клубе и во всех школах и училищах города. Писал научные статьи, монографии, публикации, популярные очерки о древностях русских и рассылал их во все газеты и научные журналы за жалкие копейки. Но денег все равно не хватало. Пока однажды его не вызвал к себе директор музея, простой деревенский мужик, неграмотный, но хозяйственный, вороватый, но партийный. Сердобольный был человек, справедливый, но крепко пьющий. Благодаря ему они и ютились в музейной кладовке.
– Васильич, тута оне все ходют да ходют, повадились. Фронтовики-то енте. Придет, принесет чутушечку, будто угостить, а самя все показывают да выспрашивают чо та, чо эта, да сколько стоить, –
Евдоким Васильевич, как услышал про оклад, даже и вникать не стал, о чем говорит ему директор. Встал со стула – поселенец все же, и сказал:
– Согласен, Егорий Иванович! Когда приступать, гражданин начальник?
– Так в субботу и приступай. Барахолка-то у них в центре-то с утра, так оне вначале туды, а теперича – к тебе. Иль наоборот: теперича – к тебе, а потом – туды. Ты поставь стол в прихожей, да и приступай.
Евдоким Васильевич опять ничего не понял, но в субботу с утра притащил стол в коридор музея. А там народу полно – с опаской посматривают друг на друга. Он поставил стол в коридоре, оглядел всех и пошел к директору в кабинет.
– Егорий Иванович, в коридор стол нельзя, народу много. Нужна конфиденциальность, – проговорил Евдоким Васильевич директору, маявшемуся с похмелья.
– Чаво нужна? – спросил начальник.
– Комната отдельная нужна для приема граждан, – ответил Опетов.
– Да садися хоть здеся, у меня, только пущай Ульяна твоя потом полы вымоет, а то натопочут, убирай за имя, – ответил директор, махнул рукой и ушел.
Так Евдоким Васильевич Опетов стал оценщиком музея, и кончилась их голодная жизнь. Мужики-фронтовики несли к нему оценивать все, что привезли с войны. Часы, шкатулки разные, посуду, подсвечники, гармошки, поджиги, игрушки-безделушки. Реже – картины, гобелены, гравюры, серебряные и золотые украшеньица, старинные монеты разного достоинства. И все-все-все, что имело в их глазах хоть какую-то ценность и помещалось в солдатский вещмешок. Часто фронтовики, а чаще – фронтовички, не имея рубля в кассу за оценку, или не желая платить, рассчитывались продуктами, которые выращивали или заготавливали сами: картошка, капуста, репа, свекла, морковь, грибы, варенья разные, яйца, творожок, молоко, хлеб… А по большим праздникам несли рыбу, курей, колбаску домашнюю и сало. А уже подросший Сафрон, сидя на коленях отца своего Евдокима Васильевича, с удовольствием уплетал тут же все, что принесут. Сын все дневное время находился с отцом. Потому как мамка Ульяна Алексеевна после короткого декретного отпуска вышла работать на фабрику штамповщицей. В четыре-пять лет Сафрон уже читал сказки Петра Ершова, который, к слову, был уроженцем Тобольска и жил когда-то здесь. Любимой его сказкой был «Конек-горбунок». Сафрон хорошо считал, умножал и делил столбиком. Рассказывал стишки и распевал песни. Он рос смышленым, любознательным, веселым, энергичным мальчиком и при этом был усидчив и трудолюбив. Отец учил его всему, чему нужно: постоянно, терпеливо и настойчиво. Со всей своей любовью, на которую была способна его каторжанская душа, разбитая злою судьбой. Через год мальчик свободно говорил с отцом на итальянском языке, который Евдоким Васильевич знал в совершенстве из прошлой своей жизни в Италии. Там, у его отца, попечителя Пушкинского музея и Донского монастыря, имелся дом в Неаполе, из окон которого было видно, как дымился Везувий, воспетый художником Карлом Брюлловым. Сафрон неплохо рисовал – стараниями мамы Ульяны Алексеевны, и его рано отдали в музыкальную школу, по ее же настоянию. Его первый педагог по классу скрипки, Арон Маркович Портной (тоже арестант из Киева, в 37-м году забрали, в 45-м амнистировали и оставили на поселение) очень был доволен Сафроном и нахваливал его коллегам-преподавателям.
Арон Маркович был большим седовласым человеком с добрым больным сердцем и вселюбящей душой. У него убили всех родных в оккупации.
– И маму убили, и бабушку с дедушкой, и сестер, и папу, и жену, и деток моих малых убили, – рассказывал он Сафрону, приговаривая: – Уж лучше бы их в тюрьму посадили, а меня расстреляли в этом Бабьем Яру, да вот Бог зачем-то оставил жить-мучиться. Может, для того, чтобы учить таких же сорванцов, как ты, Сафрончик-Арончик.
А позже, когда Сафрон стал заниматься на фортепьяно, его хвалил и педагог Илья Самуилович Розанов, тоже из сиделых. Но больше всех любила, хвалила и радовалась
Когда он пошел в школу, то учился там с интересом, успевая по всем предметам. В летние каникулы музыку забрасывал и бегал с другими ребятами на Иртыш и Тобол купаться и рыбачить. Ходили они с физруком из школы и в дальние походы, и в этнографические экспедиции. Занимались скалолазанием, стреляли из лука по мишеням, играли в войну. С мальчишками в коллективе и на улице Сафрон легко находил общий язык и был своим в доску даже с многочисленной городской шпаной. Школу-десятилетку он окончил хорошо, а музыкальную – отлично. И когда на торжественном собрании выдавали свидетельство об окончании, Арон Маркович вышел на сцену и поздравил всех с окончанием школы, а ученика Опетова Сафрона и с окончанием музыкального училища.
– Ты молодец, Сафрон, и готов для поступления в любую консерваторию Советского Союза. Это я тебе говорю, Арон Маркович Портной.
Илья Самуилович ничего не сказал, но первым встал и зааплодировал. А Белла Абрамовна поднялась, хотела что-то сказать, но произнесла лишь: «Вот и все, ребята, в добрый путь». Присела обратно и, достав платочек, прислонила его к своим глазам.
Проблемы выбора вуза у Сафрона не стояло – консерватория. Но была другая проблема – армия. И Арон Маркович звонил своему давнишнему товарищу из Новосибирской консерватории имени Глинки и просил помочь. Тот пообещал, сказав, что для одаренных есть какая-то бронь. Но после первого курса студент сразу двух факультетов – вокального и композиторского – Опетов Сафрон Евдокимович отправился в советскую армию на три года – защищать родину. Арон Маркович, по просьбе Ульяны Алексеевны, мамы нашего солдата, снова звонил своему другу из консерватории, на что тот ответил: «Наш вундеркинд решил мир посмотреть. Так и сказал: „Хочу мир посмотреть“ – и отказался от брони».
Но посмотреть мир Сафрону пока не удалось. Узнав, что он студент консерватории, военкомат призвал его отдать долг Родине тут же, в Новосибирске, в Ансамбле песни и пляски Сибирского военного округа. Где его сразу определили солистом и приняли в партию – кандидатом в члены КПСС. Через год его забрал к себе Ансамбль песни и пляски Московского военного округа – тоже определил солистом и принял в партию окончательно. А еще через год член КПСС, старший сержант, отличник боевой и политической подготовки был уже солистом Краснознаменного Академического ансамбля песни и пляски Советской армии им. Александрова в Москве, под руководством Бориса Александрова.
И Сафрону там нравилось, потому что во время сессии, а он к тому времени заканчивал факультет научного атеизма Высшей партийной школы, он имел свободный выход в город с 6 до 22 часов. Он и обошел все многочисленные музеи столицы, начиная с Пушкинского, помня о том, что попечителем и основателем этого музея, вместе с Иваном Владимировичем Цветаевым, был его дед. Посетил, и не раз, все художественные галереи и выставки живописи, начиная с Третьяковки, в которой знал все полотна по репродукциям отца и матери, собранным в Тобольске. Вообще к живописи и произведениям искусства, особенно старинным, у него была какая-то непреодолимая тяга, может, от отца или от мамы. Сафрон не просто смотрел на них – он их чувствовал, понимал. Он их ощущал!
Он и в ВПШ-то пошел не просто так по разнарядке, а для того, чтобы в век повального атеизма разобраться в религиях мировых, в их философии. А конкретно – в их искусстве, оказывающем такое эмоциональное воздействие на людей: архитектуре, скульптуре, фресках, обрядах культов, иконописи, музыке. Закончился срок службы, и Борис Александрович Александров не просто просил, он умолял Сафрона Опетова остаться на сверхсрочную, обещал выбить квартиру в Москве и т. д. Борис Александрович ругался матом, топал ногами, грозил кулачком, убеждал дембеля: бля, остаться! Он так любил, обожал мягкий, бархатистый, ни с каким другим не сравнимый баритон своего солиста. Но Сафрон, улыбнувшись еще раз своей обаятельной улыбкой, ответил отказом. Демобилизовавшись, он перевелся из Новосибирской консерватории в Московскую и поселился в общежитии, где и провел прекраснейшие годы в регулярном общении с противоположным полом.