Вымышленные и подлинные истории Алекса
Шрифт:
Мне достаётся место в курилке. Народу в туалете немного - многие ещё спят с тяжёлых нейролептиков. Я прикуриваю у больного от папиросы. Спички мало кто имеет: через каждые два дня, а то и чаще - шмоны. Не успев выкурить и половину, у меня просит оставить ему покурить седой хроник.
– Совесть поимей! У пацана просишь, - укоризненно говорит ему дядька помоложе, совсем непохожий на психбольного. Тут много таких "непохожих". Или я, будучи ещё юным и незрелым, отличать не могу мух от котлет...
Едва я возвращаюсь в палату, дежурная смена кричит:
– Завтрак, подъём!
Вот те и раз! А я анализы ещё не сдал…
Сажусь за длинный стол, со всеми остальными. Накрывальщики раскладывают слабенький чаёк и небольшие порции манной каши.
Позавтракав, я кормлю с ложки привязанного Саню Цыбана. Он благодарно кивает мне, просит попить чаю. Я подношу к его губам маленькую, металлическую кружку.
– Спасибо, пацан!
После завтрака выполняются врачебные назначения. Таблетки выдают во время еды, а после - уколы. Меня вызывают в процедурный кабинет. Там уже две молодые медсестры вовсю колят болючими уколами пациентов нашей палаты.
Раньше аминазин разбавляли половиной ампулы раствора новокаина, чтобы не так было больно. Тем более биксы в то время были стеклянные, иглы туповатые. Многим больным приходящий в отделение хирург вырезал абсцессы на ягодицах, если не помогал парафин. Я стою со спущенными штанами больничной пижамы и семейными трусами, медсестра шлёпает по ягодице, вводит назначенную дозу. Кто-то даже подпрыгивает от боли.
Медсестра недовольно отпускает неприятную фразу, после чего уходит с металлической коробкой биксов, наполненных инъекциями, в наблюдательную палату - колоть привязанных; другая остаётся в процедурном кабинете.
Я захожу после укола в туалет и закуриваю. Голова кружится от укола, жопа болит, невозможно сидеть в курилке. По возвращении в палату нарываюсь на ругань медички.
– Ну-ка, ложись, а то на вязках окажешься! После аминазина разве можно ходить? Упасть хочешь?!
Спорить бесполезно, и я со стоном медленно опускаюсь на шконку.
– Падлы поганые! Садисты проклятые!
– ругаю я про себя и психиатров и медсестёр.
– Вас бы так поколоть! Сперва на себе испытайте.
Я не такой идиот, чтобы произносить это вслух. Рядом лежит наглухо завёрнутый Юра Двуглов. Все его ноги и тело покрыты ужасными ожогами от сигарет. Двуглавый тушил их сам о себя. Он глупо улыбался, потирая, как маленький, рука об руку.
Во второй палате лежал его родной брат, Вадик. Высокий, худой как спичка парень, он не был таким слабоумным, как Юрка, как раз наоборот - весьма симпатичный и активный. Вадим охотно играл в шахматы, домино и шашки, хорошо соображал в игре. Иногда он зачумлялся, и его заводили в наблюдалку.
– Трахаться хочу!
– орал привязанный Двуглов-младший.
– Фашисты, блин, фашисты! Вторая мировая!
– вторил ему Юра.
Их обоих больше нет. Юрка помер в 1991-ом году, в "знаменитой" Содышке. Вадим - в 2002-ом; причина его смерти мне неизвестна. Похоронены отдельно друг от друга.
Скоро обход, меня должны сегодня вывести из наблюдательной палаты. В нашем отделении самая большая наблюдалка во всей психушке - на 25 шконок! Как-то раз я поступил, и все, кто находился в надзорке, были на вязках, некоторые замотаны и под широкий. Привязали за руки до кучи и меня. Через час прибежал Юдин, завотделением, и велел одну руку мне развязать. Вечером отвязали и вторую. Так мне, лишь одному из всей палаты, несказанно повезло. Вот тогда мы и познакомились с Шурочкой (Александрой Ивановной), молодой и весёлой медсестрой. Однако Шурочка была звездой далеко не для всех. Во второй, инсулиновой, палате стажировалась на инсулинотерапии другая молоденькая темноволосая Александра Ивановна, ныне старшая медсестра третьего отделения нашей ВОПБ№1. Изредка я на них обеих втихаря онанировал. Что ещё можно позволить себе в психушке?.. Вечерами в курилке вовсю гоняли кружку с чифирем завсегдатаи и блатные авторитеты нашего отделения. Это были мужики 30-50 лет. За плечами некоторых из них были тюремные сроки - так сказать, бывшие заключённые;
Были там покойный Саня Цыбанов и Юра Баженов, тощий молодой мужик, похожий лицом на образ Иисуса Христа, только в отличие от него со злыми, колючими глазами - как у хищника. Баженов дважды умудрялся проносить с собой нож, потом внезапно доставал его и принимался шантажировать врачей нашего отделения. Надо отдать должное Юдину - заведующий в подобных случаях вёл себя очень смело и рискованно.
– Брось нож!
– резко кричал Бажену Вадим.
– Выписывай меня, у меня нет в этот раз принудки, - извивался с ножом в руке Юрий.
– А то перережу себе горло! Мне терять нечего.
Вадим соглашался на все условия этого больного, но едва тот бросил нож, который чуть не попал во врача, сделал вероломный трюк. Буяна скрутили и, кроме основных вязок, замотали под широкий бинт. Но мне было на него наплевать. Я жду обхода.
По коридору идёт толстый мужичок среднего роста и охрипшим визжащим голосом выкрикивает по списку на свиданку по фамилиям больных. Этот белобрысый хряк мне ещё надолго запомнится. Бабушка придёт только к концу свиданки. Что она принесёт мне? Да ничего особенного... Жареной картошки, небольшой кусок курицы или порезанные кусочки студня, купленные в кулинарии от кафе ЛАКОМКА. Сама она уже давно его не готовит. Да и с продуктами питания уже напряг: меченая крыса своей перестройкой начал гадить простому народу до одурения и разорения. Уже взвинтили цены на водку - краснуху если и выбросят, то километровые очереди, давки, ругань, драки... Штучные отделы и магазины, в которых продавали спиртное, открывались теперь с двух часов, в выходные работали всего по три часа. Мясо, колбасу и сало пока что можно было купить на рынке, но по дорогим ценам. На весь город работали всего несколько столовых и кафе. Постепенно начали исчезать с витрин магазинов разные сладости. Бабушке с матерью совершенно нечего было принести мне, кроме как поесть и покурить. Мать получала на своей работе всего 85 рублей в месяц, бабушка 60 рублей пенсии. Отец перестал присылать алименты, когда мне исполнилось 16 лет. На материн запрос из Кыргызстана ответили, что мой папаша выплачивает алименты второй семье. Это была наглая ложь. Но это я понял только спустя много лет. Я получал в то время 50 рублей по второй группе инвалидности. Брата со второго класса определили в школу-интернат.
Наконец меня вызывают на свиданку. Свидания с родственниками разрешены три раза в неделю и проходят в столовой. Столы все уже давно заняты, но бабушку как старого человека пропускают, освобождая ей место. Находят место и для меня. В отделении таких как я, малолеток, почти нет, разве что призывники и хроник Вадим Орлов. С недавних пор стал поступать и Ромик Макаров, совсем ещё пацан, на три года моложе меня. Ромка был слабоумным, хулиганистым мальчишкой с генерализованными, мощнейшими приступами эпилепсии. Беднягу било до посинения целыми сериями припадков, затем он впадал в беспамятство, погружаясь в глубокий сон. Дружеские отношения у меня с ним были только временными, далее происходила непонятная вражда ни из-за чего...
К Роме тоже пришла на свиданку бабушка, немного помоложе моей.
Я с удовольствием уплетаю принесённую бабушкой картошку, похрустывая солёными огурцом и пластовой капустой. По столовой начинают ходить попрошайки, но дежурная медсестра грубо выталкивает их.
Меня выписывают из стационара, но через некоторое время я попадаю снова. Врачи и больные несколько удивлены, что я так часто попадаю. Всё, сульфозин мне обеспечен. Так и есть. Уже на следующий день меня вызывают в процедурный кабинет. На плите греется пузырёк с серой. Через несколько минут медсестра набирает масляную жидкость в шприц и делает мне в ягодицу укол. Примерно через 6-8 часов он начнёт действовать...