Высшая каста
Шрифт:
Глава 13. Растворимое смертное
Пролитая кровь вопиет ко мщению, но утопленники, висельники и отравленные Богу не жалуются. Берия ни верой, ни суеверием не отличался, но к поголовью своих личных врагов, которое разрасталось по мере возвышения атомного маршала, он решительно применял жесткие меры, умножавшие всемирную летопись отравлений. «Растворимое смертное», так на Руси называли яд, в методологию советских спецслужб вошло еще при Ильиче. В начале двадцатых доктор Игнатий Казаков под крышей Всесоюзного института биохимии основал лабораторию, в которой синтезировали и испытывали яды. Лабораторию курировал председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский, передавший посмертную эстафету Генриху Ягоде. Но с утратой доверия Сталина к Ягоде, обвиненному в организации государственного переворота и подготовке убийства вождя, лавочка ядов подверглась ревизии. Профессор Казаков пошел подельником Ягоды и в 1935 году был расстрелян за отравление Менжинского, Куйбышева и яростного, но капризного Горького.
В ноябре 1939 года заместитель наркома внутренних дел Берия вместе с Маленковым арестовал своего начальника Николая Ежова. Сам и вел дело «кровавого карлика» на пару со своим протеже Богданом Кобуловым. Ежов на суде вины своей отрицать не стал, как на духу признался и в подготовке путча во время первомайской демонстрации, и в совершении актов мужеложства в «антисоветских и корыстных целях». Одним из его любовников, по признанию Ежова, стал шестидесятилетний Шая Голощекин – организатор убийства царской семьи. В октябре сорок первого Голощекина расстреляют, но после смерти Кобы поспешно реабилитируют.
Став хозяином Лубянки, Лаврентий Павлович вдохнул новый энтузиазм в «Лабораторию Х», которая вошла в структуру НКВД и переехала в одиннадцатый дом по Варсонофьевскому переулку, что за Лубянской тюрьмой. Токсикологическую лабораторию возглавил маниакальный бундовец с медицинским образованием Григорий Моисеевич Майрановский, подчинявшийся только Берии и его двум верным замам – Меркулову и Кобулову. Смертельные опыты Майрановский ставил на приговоренных к высшей мере наказания, которых по ночам доставляли в Варсонофьевский переулок из Лубянской тюрьмы или Бутырки. Яды добавляли в пищу мужчинам и женщинам, худым и толстым, определяя универсальную дозу. Испытывались инъекции, отравленные пули, специальные ручки, трости и лезвия. Разрабатывались методы отравления воздушно-капельным путем.
Страшные мучения жертв возбуждали в Майрановском демонический восторг. В промежутках между опытами Григорий Моисеевич травил себя казенным спиртом, чем страшно раздражал руководство. Но Берия понимал, что любой другой на его месте давно бы уже спятил или застрелился, в то время как «черный доктор» спивается, неистовствует, но дает результат.
В 1939 году Майрановского чуть не отстранили от руководства лабораторией. Дело было так. В конце декабря понадобился подопытный свыше ста двадцати кило – так значилось в заявке. С Бутырки доставили тамбовского священника, приговоренного к расстрелу за контрреволюционную пропаганду. Батюшку за два метра ростом и полтора центнера весом прямо в рясе доставили к Майрановскому. Отца Николая сразу завели в спецпомещение – небольшую камеру с высоким потолком и широкими нарами с кожаными ремнями, как в клинике для душевнобольных. К полу прикручен металлический стол и две табуретки. Окон нет, зато в стене, напротив шконки, вморожено пуленепробиваемое стекло, за которым сидел истуканчик в капитанских погонах. Кафель в камере мыт, но если приглядеться, то возле нар заметны засохшие черные потеки и остатки рвоты.
Зайдя в камеру, батюшка перекрестился и сел на жесткие полозья нар прямо напротив равнодушно зевавшего за стеклом чекиста. Стоял непривычный тяжелый гул, словно от авиационных винтов. Под потолком работал воздухозаборник. Не успел отец Николай толком осмотреться, как в камеру вошли хозяева. Первый – худой, высокий, чернявый, в нечистом костюме и тонком галстуке, он странно двигался, как будто с каждым шагом внутри него взрывалась ампула с амфетамином. Второй – в белом халате, резиновом фартуке и одноразовом респираторе. В руках, облаченных в резиновые перчатки, доктор нес металлический поднос с тарелкой жареного мяса и стаканом воды.
– Здорово, святой отец! – Майрановский опустился на табуретку, закурил папиросу и придвинул поднос к священнику. – Поешь с дороги. Чай, давно мясо не жрал.
– Спаси Христос! Вкушать давненько не приходилось скоромного. Но трапезу вашу принять не могу. Пост нынче, Устав не велит.
– Грех от угощения такого отказываться, – заскрипел зубами Майрановский, которому дико захотелось спирта.
– За свои грехи все перед Богом ответим.
– Ты, считай, уже мертв. Похавай перед смертью.
– Так ведь сытым пузом в рай не войдешь, – смрадная камера зазвенела чистым добрым смехом.
Майрановский прикусил мундштук, пытаясь понять, бравирует ли его собеседник или тронулся умом.
– Поменяй! – Георгий Моисеевич раздраженно приказал человеку в халате. – Что у нас там еще есть?
– Капуста тушенная, – пробормотал человек в фартуке.
– Капусту будешь, поп? – зарычал начальник.
– Не откажусь, – смиренно отвечал священник.
– Сделай ему двойную порцию, – зло подмигнул сотруднику Майрановский.
Через десять минут принесли миску с новым содержимым. Отец Николай перекрестил пищу и осенил себя крестом.
– Ну, как тебе наша стряпня? – оскалился Майрановский, когда в миске ничего не осталось.
– Вкусно. Благодарствую.
Майрановский сверлил священника взглядом, пытаясь предугадать наступление агонии, но тщетно. Прошло минут пятнадцать, яд не действовал.
– Дайте ему еще пить! – начальник заорал в потолок, взывая ко всем и никому.
Принесли еще воды, в которой растворили двойную дозу курарина.
– «Не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телесе твоему, яко ангелам Своим заповесть о тебе», – шептал батюшка.
– Ты правда не боишься смерти?
– Боюсь перед Творцом нашим неготовым предстать. А смерть мученическая – венец терновый для православного – есть нескончаемая радость духовная.
– Ну, венец-то я тебе обеспечу, – процедил Майрановский и завизжал не по-человечески, обращаясь к ассистенту: – Пистолет!
Помощник вышел и через пару минут вернулся с браунингом, нежно вручив его шефу, окончательно раскумаренному спиртными парами.
– «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тьме приходящая». – Отец Николай парализованным, но по-прежнему ясным взглядом смотрел сквозь Майрановского.
Священник поднес троеперстие ко лбу. Первая пуля порвала щеку и зарылась в бетонной стене, вторая вошла в правое предплечье, рука дрогнула.
– Теперь крестись, сука! И Богу своему жалуйся, – сипло захихикал Майрановский.
Кровь устилала рясу, отец Николай схватился за плечо. Изуродованное лицо источало кротость и смирение, густая борода набухла бурой жижей, губы продолжали шептать молитву, тонувшую в хрипе. Задыхаясь, батюшка упал со стула. Полопались глаза, голова превратилась в страшный взлохмаченный шар.