Высшая мера
Шрифт:
хочу сказать, что между мной и тобой все кончено. Ты сам понимаешь. Ужасно тяжелый и ненужный разговор.
Вот мы видимся в последний раз, в последний раз, — просто и грустно повторила она. — Никогда мы больше
не увидимся. И мне кажется, тебе все равно и ты так же равнодушен, как и я. Правда, Миша?
— Ты так думаешь? — сомневаясь спросил Печерский. — Стало быть правда кончено?
Они молчали и слушали слабый шелест деревьев, звонки и гудки
— Кончено. Может
— Ничего мне от вас не нужно, мадам… Шварц, — высокомерно сказал Печерский и подумал: “Слова,
все слова. Моя, как всегда моя”.
— Слушай. Представь себе, если бы мне понадобилось… Ну, скажем, если бы мне грозил… Попросту
говоря, если придется заметать следы. Понимаешь? Могу я рассчитывать на тебя?
— Не понимаю.
— Не понимаешь? Ну, как ты думаешь, зачем я здесь?..
— Не знаю. Многие возвращаются. Вот и ты тоже…
— Возвращается сволочь! — Он задумался, тряхнул головой. — Наташа, ты была моя, моя телом и
душой. Ты на меня молилась. Помнишь?
— Ах. боже мой, — как бы с досадой сказала Наташа.
— Я в тебя еще верю. Слушай. Мне здесь трудно одному. Я одинок. Мне важен каждый свой человек,
каждая душа. Я хожу один как волк в лесу, как волк. Лес полон капканов, из-за каждого пня смерть. Ты
понимаешь? Ты понимаешь о чем я? — значительно и высокомерно повторил он. — Для них я — волк. В случае
беды — помоги. Поняла? Понимаешь, зачем я здесь? Ну я — белый, белогвардеец, белый!.. — почти
воскликнул он. — Поняла?..
Она посмотрела на него со страхом и жалостью:
— Понимаю.
— Поможешь?
Вдруг она заговорила быстро и невнятно.
— Ты же знаешь… Как я могу… У меня ребенок… муж… это нечестно.
— Не можешь?
— Ну, Мишенька. Не нужно. Ничего этого не нужно. Оглянись, поживи здесь, приглядись. Не сердись на
меня, Мишенька… Подумай и не сердись. Жалко тебя, ужасно жалко.
Она встала и оглянулась. Он не смотрел в ее сторону. Тогда она быстро пожала ему руку и ушла, не
оглядываясь и ускоряя шаг.
Печерский вынул портсигар и несколько раз щелкнул зажигалкой. Вспыхивал огонек, он не замечал его,
гасил и опять зажигал. Наконец он закурил и затянулся. — “Моя — конечно моя”, наконец решил Печерский,
встал и увидел, что человек, сидевший на скамье в стороне, тоже встал. Только тогда Печерский заметил и вдруг
вспомнил белый картуз. И сразу вдруг потянуло в Париж, в свое кафе, в свой отель, к мосье Бернару и гарсону
Габриэлю.
— Узнаете? — спросил неизвестный.
— Что?.. — отодвигаясь и сразу слабея сказал Печерский.
— Два
— Александров! — задыхаясь прошептал Печерский.
— Да. А вы — поручик Печерский? Я вас узнал… Подошел, чтобы проверить. Оказывается — вы.
— Кстати, о нашем разговоре в Казбеке, — припоминая, сказал Печерский. — Что же вы, наконец,
решились?
— Да. Я решил, — просто ответил Александров.
X
Митин провел четырнадцать часов в вагоне. Ночью были две пересадки. Поезда были товарно-
пассажирские, местного сообщения. Два часа он дремал, затем уступил место молочнице, а сам ушел на
площадку. Однако, в Москве, на вокзале, он был свеж и бодр, гораздо бодрее, чем три дня назад, когда оставлял
Москву. Это произошло потому, что он провел двое суток в лесу, в болотах у большой полноводной реки. В эти
два дня он сделал тридцать верст пешком и восемьдесят верхом на донском, тощем и злом иноходце. Он
проваливался в ямы, ломал сапогами тростники, давил сочные, широкие, как клинки сабель, болотные стебли.
Все на нем пропахло сырым, освежающим запахом этих трав и камыша и болотной птицы. На другом берегу
реки пахло стружками, тесаными бревнами и лесом. Полчаса Митин лежал на бугре и смотрел в реку. Вода шла
тяжелая, как металл, местами гладкая, как студень. Вода неслась на юг с ровной, неубывающей силой. Позади,
за спиной Митина, разнообразно тихо и звонко стучали топоры владимирских плотников и, вздыхая шипели
пилы. Он посмотрел в реку и с удовольствием прочитал вслух:
— На берегу пустынных волн
Стоял он…
Затем посмотрел назад. Свежие срубы, клетки бараков и кубы заготовленного леса развернулись вправо и
влево по берегам. Жалостно надрываясь, свистел паровозик узкоколейки.
— Здесь будет город заложен…
прочитал Митин, глубоко вздохнул и почувствовал, что запах тесаного леса и стружек опьяняет его как старый
мед. Затем он встал и пошел на стройку. Дальше были будни: похвалы, брань, прямой провод, телеграммы и
телефон.
Пятьдесят верст до широкой колеи он сделал в шесть часов на иноходце. Затем поймал уходящий на
север “Максим” и через четырнадцать часов вышел на Каланчевскую площадь в Москве.
Было одиннадцать часов утра, когда он позвонил у дверей Мерца. Ему открыла Ксана. Она посмотрела на
болотные сапоги, вымазанные известкой и глиной, вдохнула еще не выветрившейся запах болотных трав и
стружек. Митин и Ксана посмотрели друг на друга с некоторым смущением, затем она покачала головой и