Высшая мера
Шрифт:
и Полей, в России. Я был офицером, носил погоны и темляк, но с этим кончено навсегда. Теперь на мне кэпи и
бархатная блуза и руки у меня в копоти и мозолях. С кем мне итти?
С жужжащим гулом и сквозным грохотом, сверля воздух, подошел поезд подземной дороги. Юноши с
красными гвоздиками в петлице перекликались с девушками и смеялись так, как могут смеяться в Париже.
Запел рожок кондуктора. Хлопнули дверцы вагонов, поезд с места рванулся вперед и пропал в черноте тунеля.
Александров
средней бежит смертоносный ток. И он вспомнил, как на станции Трокадеро, в двух шагах от него, молодая
женщина бросилась на рельсы, как ее скрутило, охватило лиловым огнем и подбросило и вокруг запахло
палеными волосами и горелым мясом.
И вдруг он понял, что рельсы неудержимо притягивают его. Он вздрогнул, съежился, и повернулся к ним
спиной. Под землей была ржавая духота и ночь, с которой слабо боролось электричество. На земле, над ним
было солнце, зелень и алые гвоздики.
Куда же итти рабочему завода Ситроэн, бывшему полковнику Александрову? Куда?
VI
Четвертый день Печерский в Москве. Он ходит по московским мостовым и дышит московской пылью.
После Парижа странно, что вокруг говорят по-русски и почти все одеты в блузы с отложными воротниками,
грубые ботинки и сандалии. Правда, встречаются молодые люди в диких вязаных жилетах и полосатых
галстухах, девицы в линялых шарфах и розовых чулках, но разве могут здесь понимать грань между элегантной
эксцентричностью и грубым, дикарским вкусом. Какое падение, какой мрак, после Больших Бульваров.
В первый же день Печерский купил себе кэпи и блузу с отложным воротником. В чистом, но неудобном
номере гостиницы он долго рассматривал себя в зеркале и с удовольствием заметил, что отличается от тысячи
людей в толстовках и кэпи, которых он встречал на московских улицах. В сотый раз он рассматривал голубые,
бесцветные глаза, выдвинутые скулы, лысеющий череп и неуловимую презрительную гримасу у губ. В общем
он был доволен тем, что он не похож на москвичей, что он чужой в Москве. На улицах он радовался тому, что
извозчики одеты в рваные армяки, и совсем жалкий вид имеют ободранные извозчичьи дрожки. И это после
затора великолепных машин на площади Оперы. Печерский проходил мимо витрин магазинов. Зеркальные
стекла отражали презрительную гримасу гражданина Печерского. Все вокруг выглядело бедно, но удивительнее
всего, что здесь бедность не скрывали как в Польше, наоборот, бедность выглядела очень независимо и гордо.
В ресторанах Печерский заметил и запомнил грязноватые скатерти, плохо вымытую посуду и грязные
фартуки
официантов, грубость продавцов, радовался, когда встречал пьяных, нищих и проституток. Все это разжигало
его ненависть и злобу к этому городу и стране и укрепляло в его решении. Даже дети в красных галстухах
распаляли его злобу. Однажды он увидел эскадрон кавалерии на сытых и гладких конях, услышал военный
марш и долго не мог понять чувств, которые боролись в нем. Он сразу оценил и одобрил всадников и коней и
смотрел на них без особой недоброжелательности, но с некоторой завистью. Зависть обратилась в ненависть и
злобу, от которой начинаются перебои сердца, и во рту горечь и желчь. Затем он решил не отвлекаться, не
раздражаться и действовать как советовал в Париже Мамонов, с холодным расчетом, осторожностью и
вниманием к мелочам. Он не торопился с явкой, в инструкции было сказано, что надо прежде всего убедиться в
том, что за ним не следят. Он оставил некоторые пустяковые бумаги и записки в ящике стола, отметив
карандашом их расположение. Он разместил вещи в чемодане так, чтобы сразу можно было заметить, если бы
кто-нибудь рылся в вещах. Никто не тронул ни его бумаг, ни вещей. Коридорный и горничная не проявили ни
внимания, ни любопытства к Печерскому. Из конторы Печерскому вернули удостоверение личности. Документ
был хорошо сделан и не внушал подозрения, — “член профсоюза, уполномоченный Саранского кооперативного
склада, Семен Иванович Малинин”. Тогда Печерский решил итти на явку к “Серому”. “Серый” — человек, на
которого полагался Мамонов, “наш мужественный и смелый единомышленник”. Но прежде чем итти к
“Серому”, Печерский решил использовать письмо Татьяны Васильевны Поповой, письмо матери Лели. Адрес
был такой: “Москва, Арбат, Николаю Васильевичу Мерц”. Номер дома Татьяна Васильевна не знала. Печерский
поискал в справочнике “Вся Москва” и в алфавитном указателе нашел: “Мерц Н. В., профессор, инженер,
начальник Н-ского строительства”, телефон и подробный адрес.
— Оч-чень хорошо, оч-чень хорошо, — дважды вслух сказал Печерский и захлопнул книгу. Он позвонил
по телефону и услышал женский голос.
— Вас слушают. Кто говорит?
— Можно Николая Васильевича? По личному делу, товарищ, — твердо сказал Печерский. — У меня
письмо Татьяны Васильевны Поповой.
— Николай Васильевич будет в восьмом часу. При ходите.
— Я имею честь… — начал Печерский, но услышал короткий, легкий треск и понял, что положили