Высшая мера
Шрифт:
трубку.
В семь часов вечера он подходил к новому, недавно отстроенному дому. На лестнице пахло сырой
известкой и масляной краской. Печерский посмеялся над квадратными окнами и незатейливыми казарменными
кубами фасада. Он поднялся на третий этаж, нашел квартиру и позвонил. Смуглый, как цыган парень, с
черными как тушь, подстриженными усами, открыл дверь Печерскому. На коричневой суконной рубашке
серебром и алой эмалью блестел орден.
— Товарищ Мерц назначил мне… —
Печерскому пошел по коридору. По тому как он шагал по коридору, как держал голову, Печерский угадал
бывшего военного.
— Идите в кабинет, — сказал не оглядываясь парень, открыл дверь слева и прошел дальше. Печерский
вошел в небольшую комнату, стены которой состояли из книжных полок. Чертежный стол и маленькое бюро
занимали две трети комнаты. На столе лежала груда раскрытых английских и немецких книг и связка картонных
и жестяных трубок — футляров для чертежей. Во всем, однако, был порядок и чистота. На корешках книг не
было пылинки, цветные карандаши и перья лежали на столе разноцветным полукругом. Печерский осмотрелся
и увидел, что в комнате не было ни одного стула. В узкой щели между полками он нашел дверь. Он решил
попросить стул, но прежде чем войти в соседнюю комнату в некоторой нерешительности он остановился на
пороге и услышал женский и мужской голоса. Женский голос показался ему знакомым.
— А что если я подойду к нему и скажу: “Николай, дело в том, что Митин мой любовник”. А вы стоите
тут же рядом как пень и думаете. Вот он расстроился, а у нас два заседания и доклад, и как он доклад будет
после этого делать… Вообще вы боитесь…
— Ничего я не боюсь, — услышал Печерский и понял, что это говорил цыганского типа парень, который
открыл ему дверь, — ничего я не боюсь, что ты путаешь. Если бы не всякие обстоятельства, взял бы я его за
руку и сказал: “Так мол и так, я ее люблю. Не поминайте лихом”. Только и всего…
В эту минуту затрещал короткий и резкий звонок. Печерский отступил на шаг от двери. Кто-то вышел в
коридор, открыл входную дверь и сказал вполголоса:
— Николай Васильевич, вас ждут в кабинете.
— Почему в кабинете? — спросил другой глуховатым, ровным голосом. — Там чертежи и бумаги.
Совершенно напрасно в кабинете.
— Я все запер.
Печерский успел отойти к окну и присесть на подоконник. В комнату вошел невысокий, седой и бритый
человек в белоснежном воротнике и синем галстухе, очень аккуратно, даже с некоторым щегольством одетый.
— Товарищ Мерц? Николай Васильевич? — наклоняясь вперед, спросил Печерский и подумал не
слишком ли часто он, Печерский, употребляет слово “товарищ”.
— Здравствуйте. Давайте сядем, — сказал
подоконник. — Вы от Татьяны Васильевны? Когда вы ее видели?
— Недели две назад, Николай Васильевич. У них все попрежнему.
Печерский достал из бумажника письмо и отдал Мерцу.
— Собственно говоря, это не мне. Это — Ксане. — Прочитав адрес, негромко сказал Мерц.
— Я, так сказать, желал бы повидать Александру Александровну. Татьяна Васильевна кое-что просила
меня передать на словах…
— Да, сейчас… Ксана! — позвал Мерц. — А вы давно здесь, в Москве?
— С неделю… — ответил Печерский, услышал шорох и обернулся. Между книжными полками стояла
женщина.
Были летние, белесоватые сумерки. В комнате было серо и полутемно. Женщина показалась Печерскому
грубоватой и мужеподобной.
— Вот Ксана, — сказал Мерц, — вот гражданин Печерский. Он из Парижа. От Татьяны Васильевны и
Лели.
Она подошла к Печерскому и протянула руку.
— Здравствуйте. Ну, как мама?..
“Голос”, чуть не вскрикнул Печерский, “тот же голос, что рядом в комнате…” — подумал он. “Вот оно
что…”
— Татьяна Васильевна в отчаянии. Она писала вам. Никакого ответа, — быстро заговорил он, думая о
другом: “стало быть она и есть Ксана, жена Мерца, сестра Лели. Кто же Митин?” — И Леля, то есть, Елена
Александровна тоже, — продолжал он, — она очень беспокоится. Она умоляет вас написать.
— О чем же собственно писать? — спросила Ксана, подошла ближе и взяла из рук Мерца письмо. — О
чем писать? — Теперь Печерский рассмотрел ее, она была высока ростом, стройна и женственна. Прямые,
светло-золотые стриженые волосы, высокий лоб, ровный нос и как бы припухшие розовые губы. “Да, не
Лелька, не пиголица, похожа на казачку, хороший, русский тип”, — подумал Печерский.
— В самом деле, написала бы. Подумают мое влияние, — сказал Мерц.
— При чем тут вы, Николай Васильевич… При чем тут вы?..
“Голос приятный и рот… Особенно рот… А кто же Митин?.. Тот цыган, что ли?.. Вот оно что…”
— Десять лет не шутка. Я и не знаю что им писать. Уж очень они старомодны. Леля пишет какую-то
чепуху о скачках в Довиле. Мама о панихиде на могиле отца. Да и могилы, вероятно, никакой нет —
спланировали, кажется, так это называется…
— Простите, мне не совсем удобно, — осторожно вмешался Печерский, — все-таки Татьяна Васильевна
— вам мать, и Леля сестра…
— Оставьте, ради бога!.. Мать!.. Они ж не задумались бросить меня здесь, оставить на руках выжившей
из ума приживалки, тети Ани. У меня был тиф, я умирала с голоду, и умерла бы если бы не стучала на машинке