Высшая мера
Шрифт:
работаете у них по убеждению. Вы — просто умный человек. У вас нет другого выхода. Эта квартирка все же
лучше камеры в Бутырской тюрьме или номера в отеле “Ваграм” в Париже.
— Вы смеете со мной так разговаривать?
— Месяц назад я бы, пожалуй, не решился. Но сейчас… Во-первых, мне все равно, во-вторых, ясно, что
вы наш. Ясно.
— Вы думаете? — отодвигаясь спросил Мерц.
— Уверен. Вас вышвырнули, как негодный хлам, как ветошь. Вас, “товарища” Мерца, с вашим
стажем, и десятилетним советским стажем. Это — факт.
— Вы хорошо осведомлены.
— Постановление уже состоялось. Его опубликуют через неделю. Мы знаем.
— Так. Ну, что же?..
Печерский вдруг заметался по комнате:
— Может быть вы проглотите. Отчего ж вам не проглотить. Плюнули в лицо — утритесь и валяйте
дальше. Вас приучили.
— Я вас выгоню вон.
— Не выгоните. Вы самолюбивый и гордый человек, господин Мерц. Я уверен, что вы пошли работать к
ним только потому, что вам не дали хода, не сделали министром при временном правительстве. На кой чорт вам
с ними работать! Вы могли бы устроиться у англичан или у немцев. Ведь правда?
Печерский удивился. Мерц ответил печально и как бы с усмешкой:
— Попробуйте меня понять, вы, тонкий психолог. Я знаю, я верю в то, что через десять лет на болоте, где
жили одни кулики и болотная нечисть, будут грузиться тысячетонные пароходы. Сто фабрик будут работать на
даровом, белом угле. На сотни верст вокруг вместо трехлинейных коптилок будет электрический свет и люди
будут жить чище, умнее и лучше. В этом есть доля моего труда, труда инженера Мерца. Кости мои истлеют,
пепел развеется, но этого вы у меня не отнимите ни сегодня, ни через сто лет. — Он мельком взглянул на
Печерского. — Что вы; в этом понимаете. — И с отвращением и усталостью спросил: — Хорошо, что вам от
меня нужно?
Эту усталость Печерский принял за покорность и глубоко вздохнул. Это был легкий вздох радости и
удовлетворения. Он прошелся мимо Мерца по комнате. Движенья Печерского стали легкими, быстрыми и
уверенными, как в ту ночь, когда перед ним сидел Александров. И он заговорил твердо и решительно:
— Вы сдаете дела через неделю. Еще неделю вы хозяин строительства. Закладка станции в среду?
— Да.
— Вы едете на место закладки на авто-дрезинах?
— Да.
— Три автодрезины, не правда ли? На второй дрезине поедут члены правительства?
— Да,
— Я должен ехать на второй дрезине. Шофером или помощником шофера. Вы это сделаете.
“Зачем это нужно”, подумал Мерц и вдруг понял и отшатнулся.
— Вы сумасшедший! Сумасшедший, — повторил он и, точно защищаясь, поднял руки к глазам.
XV
Комната, в которой
недавно заселенном, доме. Ниже этажом, как раз под комнатой Митина, был кабинет Мерца, и когда Митин
слишком долго ходил у себя из угла в угол, Мерц сердился и звонил Митину по телефону. В этой низенькой,
недавно выбеленной, похожей на больничную палату комнате, Митин жил пятый месяц. На стену он повесил
ковер — подарок бухарского назира, шашку в серебре и Кольт. Над низкой, покрытой шотландским пледом
тахтой, висела фотография — четыре всадника, крайний справа, чернобородый в папахе был Митин. Треть
комнаты занимал деревянный, грубо сколоченный стол. На столе — английские справочники и словари,
чертежи и папки. В комнате, в середине и по углам, стояли пять разных стульев, у стены — два английских
кожаных чемодана (Митин любил хорошие дорожные вещи) и почему-то красного дерева, резной, тяжелый
шкаф.
— Садитесь, — сказал Митин Ксане. — Что же вы ему написали?
— Ну, все, что пишут в таких случаях: “Жить вместе нельзя… Нельзя и не нужно… Уезжаю в Ленинград,
и не вернусь. Не могу лгать…”.
— Здорово. Здорово…
— А вы, собственно, чего беспокоитесь?..
— Я не беспокоюсь. Для меня это решенный вопрос. Неподходящие мы люди, совсем разные люди.
Митин прошелся два раза по комнате, должно быть вспомнил про Мерца и остановился:
— Вы подумайте — я из слесарских учеников, из ремесленного училища… Я понимаю, встречаются
люди и все для обоих ясно — любовь, брак, жизнь вместе, об руку. Не на том у нас строилось, не для этого мы
сошлись… Вот ничего и не вышло.
— А, по-моему, вышло, — сказала Ксана. — Помните летом в Покровском, в дождь? Деревянная дачка,
пахло сосновой смолой и по крыше стучал дождь.
Она посмотрела в окно. И теперь была ночь и шел дождь. За окном была улица, цепочка газовых фонарей
и мокрые булыжники мостовой
— Я не отрицаю, я не монах, ханжить и лицемерить не желаю — вспомнить, конечно, приятно. Но, с
другой стороны, распускать себя в таком деле нельзя. Ладно. Стало быть, вы твердо решили?
— Уезжаю. Все равно между мною и Мерцем — стена… Если хотите, он отомстил за себя. Ни в ком я не
найду такую мягкость, ясность, заботу и, какую-то отеческую нежность. Вы мне этого не дадите.
— Я вам и не предлагаю, я вам прямо сказал, что было то прошло и жалеть, и каяться не в чем.
Разошлись, и никто не в обиде.
Голос Митина смягчился и дрогнул. Он подошел к Ксане, взял ее за руки и сел рядом.