Высшая мера
Шрифт:
которой он подходит к своим отношениям с рабоче-крестьянской властью. Он отрекается от всего мелкого и
личного и помогает нам обезвредить вас. Вот где долг и мужество. Угодно вам подписать свои показания,
касающиеся ваших отношений с Ричардом Клемм?
П е ч е р с к и й . Да… Сейчас. Вот еще что… Я просил разрешить мне свидание с моей женой Натальей
Николаевной Печерской, урожденной Лугиной.
С л е д о в а т е л ь . Я помню. От Натальи Николаевны Шварц, урожденной
заявление… Можете ознакомиться. Она отказывается притти к вам на свидание… Еще один вопрос. Если бы вы
очутились на свободе, вы продолжали бы ваше дело? Можете не отвечать на этот вопрос. ,
П е ч е р с к и й . Я отвечу. Нет. Вот я сказал и вижу, что зачеркнул жизнь. Мне тридцать три, а я почти не
жил. Был студентом университета святого Владимира, носил сюртук на белой подкладке, целовался с
девушками в Царском саду. Потом школа прапорщиков, война. Потом — грязь, игра, Париж и притоны. Вот
теперь, когда непоправимо и поворота нет, теперь ясно, что жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите?
Говорил высокие слова, а сам лез на рожон за Гукасовский керосин, за Мамоновскую усадьбу, и все валилось и
все от меня бежало. Зачеркнута жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите.
С л е д о в а т е л ь . Почему же… Люди очень меняются в заключении.
П е ч е р с к и й . Да, жизнь идет мимо и другие целуются над Днепром, и другие гуляют по
университетскому двору. Так… Ну что же дальше?..
С л е д о в а т е л ь . Дальше — дело суда.
На этом кончается стенограмма допроса.
Был шестой час утра. Без четверти шесть — ясный осенний рассвет. Коробов спрятал в стол бумаги и
погасил электричество. На матовом стекле двери, освещенной из коридора, появился отчетливый силуэт-
профиль и острие штыка конвоира. Уличный шум рвался в комнату — звонки трамваев, хриплый рев
грузовиков и выкрики: газета “Правда”! “Правда”, “Известия” за сегодня! “Рабочая Москва”!..
Настал новый день.
П У Т Е Ш Е С Т В И Е Н А П И ГАЛ Ь
I
Витович взял из рук толстой и печальной дамы карабин и выбрал необыкновенную цель. Черный кружок
в центре диска соединялся с фотографическим аппаратов и машинкой для вспышек магния. Если пуля попадала
в цель — магний вспыхивал лиловым пламенем, и аппарат автоматически фотографировал стрелка. Это стоило
франк и двадцать пять сантимов.
Витович промахнулся четыре раза. На пятый раз пуля ударила в центр диска, вспыхнул магний и
щелкнул аппарат. Толстая дама сказала “Минуту — мсье” и грустно ушла за перегородку.
— Это называется стрельба по фальшивой цели, — сказал Витович, — смотри,
спилена мушка. Надо целиться на сантиметр ниже цели. Фальшивый прицел.
Мишель стоял позади Витовича, расставив ноги и наклонив голову. Он держал шляпу в руке и его низкий
и квадратный лоб блестел, как полированная кость. Он брил волосы над самым лбом, чтобы лоб казался
больше. Витович смотрел на Мишеля и думал, как годы и одежда меняют людей. Грузный, седеющий господин
в котелке мало напоминал рыжего, багрового от загара механика с грузового парохода “Руан”. Их связывало
четырехлетнее плаванье, их разделяли десять лет — третья часть прожитой Витовичем жизни. И так как они
совершенно потеряли друг друга на десять лет — прошлое для Витовича было близко, как вчера.
Толстая дама принесла влажный снимок. Это был скорей фотографический курьез. Нос и губы Витовича
удлинились до неестественных размеров и упирались в короткий, усеченный предмет, который был ружьем. Но
глаза, серые, остановившиеся глаза, и нахмуренные брови выглядели очень живо. Дальше, вне фокуса, можно
было рассмотреть низкий лоб, широкий нос и толстые, скептические губы Мишеля. Витович рассмеялся и
положил мокрый, свернувшийся снимок в карман.
Пьяные американцы расстреливали последние заряды в тирах. Внезапно погасли багровые гроздья
фонарей передвижной ярмарки. Одни за другими останавливались лодочки, велосипеды и золотые быки
каруселей. Последними остановили движение колеса лотерей, похожие на колеса больших речных пароходов. В
черной просмоленной клетке лежал мертвый лев. Он умер, как трагик, от паралича сердца, во время
представления. Тяжелые зеленые фургоны передвижной ярмарки образовали неправильную, прерывающуюся
линию и походили на вагоны сошедшего с рельс поезда. Витович и Мишель пересекли бульвар Рошешуар и
пошли по тротуару вдоль ночных баров, кафе и отелей, начинавших трудовую ночь. Сладкий дым жареных
каштанов, морская плесень вскрытых устриц и горький чад бензина насыщали воздух бульвара.
Меланхолически перекликались рожки такси, слабо шуршали шины, но шорох тысячи шагов и деревянный стук
каблуков совершенно заглушал этот уличный шум.
Мертвенно бледный человек с блестящими, бегающими глазами преградил путь Мишелю и Витовичу и
сказал в пространство глухо и задумчиво:
— Шесть Сите-Пигаль — есть черные женщины.
Но больше голосов, звуков и запахов бульвара Витович любил электрические вывески — грубую и
веселую игру света в черном небе Парижа. В декабре облака густо и плотно висели над городом, только