Высшая мера
Шрифт:
зайчики на стенах и потолке на миг остановились и потухли. Горячая рука легла на плечо Витовича. Он
чувствовал ее жар сквозь сукно пиджака.
— Пойдем.
— Надо, чтобы ты пошел с ней, она потеряла время.
Витович посмотрел на Мишеля, потом на женщину.
— Ты потеряла время?
Они встали из-за стола. Ниеса придвинулась к Витовичу.
— Я не возьму денег. Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Пусть он уходит. А ты пойдешь со мной.
Они поднялись по лестнице и вышли
Витович и Ниеса прошли, задевая твердые края их клеенчатых плащей. Сзади шел Мишель и слушал, как
шептались двое впереди.
— Сегодня невозможно.
— Слушай, — говорила она, — я не могу много сказать. но я понимаю много. Я хочу быть с тобой долго,
день и ночь, много дней и ночей. Я хожу ночью по городу, потому что не могу быть одна. Мне страшно.
Она наклоняется к нему и прижимает жесткие, черные, как тушь брови к его бровям и губы к его губам.
Он чувствует жар, поглощающую упругость ее груди, силу и вместе с тем изнеможение и нежность самой
прекрасной женщины, которую он встретил на земле.
II
Несколько узких и грязных улиц у вокзала Сен-Лазар названы в честь европейских столиц и похожи друг
на друга, как похожи отели и кафе на этих улицах. Нет никакой разницы между отелем “Шик” и отелем “Луна”,
и нет разницы между “рю де Виен” и “рю Будапест”.
Несколько маленьких, грязных отелей образуют “рю Будапест”. По деревянной скрипучей лестнице отеля
“Луна” поднимаются на третий этаж. Шесть дверей выходят в темный и узкий, похожий на продолговатый
ящик, коридор. Шесть дверей с номером, нарисованным масляной краской на каждой двери. В номере 26 между
двумя зеркалами сидит Витович и видит в треснувшем каминном зеркале наклонное отражение стены, окна и
кровати. Железные ставни открыты, окно выходит в темный колодезь и упирается в зеленовато-серую
облупившуюся стену. Здесь всегда темно и потому Витович не может определить конец ночи и начало нового
дня. Зеркало над карнизом камина и зеркало над кроватью повторяют друг друга и повторяют коричнево-
смуглые плечи и разбросанные, спутанные черные кольца волос женщины, которая спит на смятой постели.
Волосы на подушке лежат тяжело и неподвижно, как клубки смявшейся тонкой металлической проволоки. В
раскрытом шкафу, жалко, как смятые тряпки, повисли два платья, серебряные туфли стоят на карнизе камина,
поверх пустых флаконов и квадратных коробок пудры. Помада для губ и карандаши для грима разбросаны в
беспорядке и от них идет сладкий и густой запах дешевых конфект. Но здесь есть еще один запах, крепкий и
острый, — запах, вызывающий представление о крытых тростником базарах, подгоревшем на углях мясе,
прелых
Витович смотрит на часы. Они остановились и показывают четыре часа и двадцать две минуты. С этого
времени прошло может быть двадцать минут, а может быть два, три часа. Витович встает и с недоумением и
неловкостью смотрит на спящую женщину. Затем он идет к камину и рассматривает себя в зеркале. От
бессонной ночи под глазами желто-синие тени и в светло-серых, почти белых, зрачках муть и тусклость
усталости. Он морщится, укоризненно качает головой и еще раз осматривает бедную комнату, половину которой
занимает гнусная, широкая кровать и обои с дикими, сумасшедшими цветами, эту глупую и гнусную клетку, в
которой живет африканка, по имени Ниеса. И взгляд его опять возвращается к треснувшему каминному зеркалу
и вдруг он видит в щели между рамой и зеркалом лист желтоватой бумаги в формате письма, лист бумаги,
оставленный так, чтобы его видел каждый, вошедший в эту комнату.
Витович наклоняется и читает заголовок, написанный крупными острыми буквами:
“Моему преемнику”.
Немного ниже более мелкими буквами написано следующее:
“Дорогой неизвестный, вы пришли в эту бедную комнату и сегодня заменили меня. Вы — белый, из
любопытства или из прихоти взяли цветную женщину, и, вероятно, вы не захотите утруждать себя мыслями о ее
прошлом и о том, что же привело ее на бульвары. Если я вас угадал — то оставьте это письмо там, где вы его
нашли. Если же вы любопытны, если у вас острый глаз и вы умеете выбирать цель, читайте дальше…”
Витович подходит ближе к лампе под розовым бумажным колпаком. Он смотрит на спящую, не видит ее
лица и видит только слегка раздвоенный подбородок с бледно-зеленой черточкой татуировки. Он продолжает
читать, легко разбирая этот острый и слабый почерк:
“Я был неважным художником, у меня был туберкулез и я долго жил в Африке — в Алжире и Марокко. Я
много ездил по северу Африки, рисовал и продавал туристам головы кабилов, арабов и их женщин. Пять лет
назад я жил в Оране, в провинции, на границе, между французским и испанским Марокко. В Оране я увидел
женщину по имени Ниеса, которую вы узнали сегодня. Я увидел ее за решетчатыми воротами публичного дома.
Я увидел ее за решеткой и остановился, потому что она совершенно не похожа на этих несчастных, проданных
и запертых в клетки коров. (Вы видите, что я не сентиментален). Ниеса была из сумасшедшего пограничного
племени. Ее продали четырнадцати лет. Вернее ее обменяли на магазинную винтовку Снайдерс и пятьсот