Высшая мера
Шрифт:
русских нет. Мы вытащили новых людей из гущи, из ста тридцати миллионов. Нет кающихся дворян, нет
камаринских мужиков и темных мастеровых. Впрочем, вы этого не поймете. Ваши секретари дали вам как будто
точные сведения, и вы уверены в нашей слабости. Однако же вы знаете, сколько мы восстановили доменных
печей, вы знаете, как растет выплавка чугуна. Все это вы можете увидеть своими глазами через неделю на
Урале и в Кривом Роге.
Ричель поднял руку и
— Кокс.
— Да, вы правы. Уголь. Уголь и железо. Одно цепляется за другое. Кокс.
— Вы восстанавливаете доменные печи, вы тратите кокс на полуфабрикаты и у вас нехватает его на
выработку фабрикатов. Надо реорганизовать, надо совершенно переоборудовать ваши заводы…
— Верно. Поэтому я и говорю сейчас с вами. Не ради же остендских устриц, чорт их возьми, я здесь!
Донцов расстегнул пиджак и вытер выступивший на лбу пот.
— Вы можете нам помочь. С вами мы сделаем три шага вперед, без вас — один. Но мы не погибнем. Я
знаю вашу биографию, Ричель, я знаю, с чего вы начали сорок лет назад. И мне кажется, что вы сохранили
здравый смысл, несмотря на пять долларов чистого барыша в секунду. Я уверен, что вас интересует это дело,
несмотря на ваш безразличный вид.
— Оно меня интересует.
— Конечно, я уверен, что вы много думаете о том, куда поместить несколько сот свободных миллионов.
Поэтому вы схватились за “Франклин” и думаете о раскраске кузова, о люкс-автомобилях для кокоток и богатых
дураков. Вы взяли все у настоящего и у прошлого, но будущего у вас нет. Вот новое дело. Дело будущего. Дайте
нам машины, и мы будем работать не хуже Питсбурга. Я говорю с вами так, потому что вы не банковская акула
с Уолл-Стрит, а настоящий промышленник. Вы захватили железо и уголь обеих Америк, при чем же тут попугаи
и ящерицы, чорт их возьми?
Они были совершенно одни. Лакеи незаметно ушли в ту самую минуту, когда Донцов встал из-за стола.
Ричель сидел неподвижно, еле заметным движением пальцев подтягивая к себе скатерть. Донцов смотрел в
темноту, в тяжелые, непроницаемые драпировки, и в этой темноте, за плечами старика он как бы видел
огромные пространства изрытой шахтами земли, горы каменного угля, гигантские подъемные краны,
спокойное, слегка загибающееся коптящее пламя плавильных печей, подвесные, двигающиеся в воздухе
вагонетки и заводы, дивизии заводов, армии заводов, теснящие железнодорожное полотно. Вчера ночью,
именно такой он видел Бельгию в окне экспресса, пятнадцать лет назад он видел Питсбург — Пиренеи руды,
Альпы, Гималаи чугуна, железа и стали. И все это было в руках усталого, скучающего старика.
—
Давид. И вот Давид приходит к Голиафу и говорит: “Сделай мне пращу, и я когда-нибудь убью тебя из этой
пращи”. Вы меня понимаете?
— Какое мне дело до библии? Какое вам дело до библии? Когда вы разорили тысячи людей, когда вы
организовали Всеобщую Металлургическую Компанию, вы не искали примеров в библии. Мне кажется, что я
вас понял. У вас просто нехватает смелости. Это старость.
Ричель слабо улыбнулся.
— Вы боитесь. Двадцать лет назад у вас хватило бы смелости работать с нами. В сущности, мы должны
бояться вас, Голиафа, а мы зовем вас работать. Я понимаю. Гораздо больше нас вы боитесь финансистов с Уолл-
Стрит, банковских акул, которых вы презираете, затем вы боитесь Пятой авеню и прессы наших кредиторов. И,
знаете ли, Ричель, это — старость. Не гипнотизируйте себя “Франклином” и попугаями. Это — старость.
Донцов посмотрел на часы.
— Вы уходите? — спросил Ричель и встал. — Но, я думаю, мы еще встретимся. Я люблю живых и
здоровых людей.
Донцов спустился в вестибюль. Красивые женщины в пышных мехах заглядывали ему в глаза — может
быть, потому, что его провожал секретарь самого Ричеля, а может быть, и потому, что Донцов был стройным и
складным малым. Он шел и думал о Ричеле, о старом Ричеле с ревматизмом и язвой желудка, и смотрел на
открытые плечи и ноги женщин с любопытством и легким озорством.
Ричель сидел в одной из одиннадцати комнат апартамента и растирал ладонью мертвеющий мизинец. Он
не болтун, русский молодой человек, но он сказал именно то, о чем иногда думал Ричель.
— Помните, Фолл, — вдруг сказал он, — помните, сорок лет назад, когда мы были молоды, в Портланде,
в лесу, мы говорили о смерти. И вы сказали: “Люди придумают что-нибудь к тому времени, когда нам придется
умирать”. Вот прошло сорок лет, и ученые люди ничего не придумали. Мы даем им деньги, много денег, и все-
таки они ничего не выдумали.
— Ничего.
— Старое уходит, — думал вслух Ричель, — в сорок, пятьдесят лет человека режет бритва. Это —
зрелость. Затем лезвие не годится, и это — старость. Надо бросить лезвие.
Между тем, Иван Андреевич Донцов вышел из подъезда отеля “Клэридж”. Шофер такси перегнулся и
открыл дверцу машины, но Донцов покачал головой и пошел направо по Елисейским полям. Он почувствовал
волчий голод, удивился и вспомнил, что ничего не ел, и рассмеялся.