Высшая мера
Шрифт:
площадке перед домом стояли люди, приехавшие из города. Музыканты негромко пробовали инструменты.
Двери зала были открыты настежь. Юноша в золотой тюбетейке и с черно-красной повязкой на рукаве
посмотрел на алую эмаль и серебро ордена на груди Зайцева и тихо сказал:
— Почетный караул.
Рядом с Зайцевым стала Ася Морозова и двое в синих блузах — рабочие электрической станции. “Пошли”, —
сказал разводящий, и они вошли в зал. Зайцев подходил справа, и,
сединой пряди волос, острый желто-серый профиль и сжатые в нить губы Якова Петрова. Выше, он увидел
алую повязку, светло-золотые волосы и синие, печальные и внимательные глаза Морозовой. Он перевел взгляд
на знамена и алые гвоздики, поднял голову, выпрямился и сказал себе “смирно”. Какая-то щекочущая влажность
накипала у него в углах глаз. Он судорожно сжал губы, еще раз сказал себе “смирно”, вытянулся во фронт и
застыл. Торжественно и скорбно запели трубы.
“ П А РАД И З ”
В Берлине, на обратном пути, я снова остановился в пансионе господина Эшенберга на Таунценштрассе.
Пансион Эшенберга мало походил на пансион. В сущности, это — большая, немного запущенная квартира, в
которой до инфляции, повидимому, жили состоятельные люди. После инфляции здесь поселился господин
Эшенберг и сдавал комнаты приезжающим. Господин Эшенберг дал мне два ключа, похожие на ключи от
Варшавы, врученные Паскевичу-Эриванскому. Эшенберг объяснил мне, как обращаться с ключами, чтобы
после девяти часов вечера проникнуть в пансион. Он показал мне комнату с балконом, выходящим на две
улицы. В комнате все выглядело, как четыре месяца назад: монументальная кровать, высокие, пышные, взбитые
подушки и пуховики, зеркальный шкаф и мраморный умывальник, кружевные занавески, этажерки и
швейцарские пейзажи по стенам. Все сияло сравнительной чистотой и умиляло особым уютом, созданным
старенькими, уютными вещами, о которых много заботятся. Господин Эшенберг наружностью походил на
профессора провинциального университета. Седой, гладко выбритый, благодушный старичок обмахивал пыль
щеточкой из перьев, похожей на султан итальянского берсальера. Не знаю, где собственно жил сам господин
Эшенберг, где была его комната, но с шести часов утра он находился рядом с моей комнатой, в том углу
коридора, где поставлена белая садовая мебель. Здесь находился камин и на каминной полке в черной рамке —
портрет молодого человека в военной форме. Над портретом, тоже в черной рамке, висел красивый диплом
королевского прусского казначейства, выданный господину Эшенбергу в благодарность за то, что в 1916 году, в
год войны, он добровольно
Прусскому королевству и Германской империи своего сына, который погиб под Верденом. По утрам господин
Эшенберг читал газету “Крейц-цейтунг”, “Крестовую газету”. Каждый день он читал ее вслух, вполголоса,
мохнатой, черной круглой собаке, у которой шерсть торчала во все стороны, как мокрые перья. Эта порода
называется “ризеншнауцер”, Мюнхенский ризеншнауцер. Собака имела свирепый вид, но была умна, добра и
благовоспитанна.
— Also, Рекс, — начинает господин Эшенберг, и читает собаке от слова до слова передовую статью, —
also, ты понимаешь, чего они хотят: они хотят погубить Германию.
Трудно сказать, кто именно хотел погубить Германию: ротфронт, коммунисты, а может быть, социал-
демократы, или центр. Ризеншнауцер стучал коротким, твердым хвостом о пол и строго смотрел из-под своей
косматой черной папахи. Господин Эшенберг читал собаке всю газету. Затем он вел долгие беседы с
мюнхенским ризеншнауцером. Собака, конечно, молчала и стучала хвостом, но, как известно, она происходила
из Мюнхена, из католической добродетельной и строгой Баварии и, повидимому, разделяла взгляды господина
Эшенберга и “Крестовой газеты”.
Но господин Эшенберг любил поговорить и с людьми. Он рассказал мне о молодой даме, которая живет в
маленькой комнате. Муж этой дамы — еврей, капельмейстер. Они жили в Румынии, а в Румынии не любят
евреев. Румыны выслали капельмейстера и его жену. Однако, этот капельмейстер, должно быть, очень нужен
румынам, потому что они выписывают его каждое лето в казино, на курорт возле Констанцы. Он дирижирует
оркестром на курорте ровно три месяца, затем его высылают. Когда он уезжает, жена остается здесь, в Берлине,
в пансионе Эшенберга. Очень милая дама, она скучает, ей очень скучно… И господин Эшенберг поднимает
голову, голову провинциального профессора, и глядит на меня как бы с готовностью. Выцветшие голубые глаза
щурятся и подмигивают сквозь стекла очков в золотой оправе. Удивительный и вместе с тем неожиданный
контраст с такой благообразной наружностью. Я молчу, и господин Эшенберг продолжает:
— В комнате, возле кухни, живет пожилая дама с двумя дочерьми. Она — жена профессора. Ее муж
читал лекции в лицее цесаревича Николая в Москве. И вот что случилось, мой друг. Они приехали ко мне
весной из Праги и поселились в самой дорогой комнате — восемнадцать марок с утренним завтраком. Господин