Высшая мера
Шрифт:
Около Инвалидов есть ресторанчик для шоферов. Там в любое время можно получить телячье филе и
сухое, легкое Анжуйское вино. Донцов повернул влево и, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, в душную и
сухую ночь метрополитэна.
Л Е Д И П Л А М Е Н Ь
Осенью 1926 года Иван Иванович Зайцев выехал на пароходе “Пестель” из Новороссийска в Крым, в
Севастополь. Пять недель Иван Иванович жил у начальника Энской дивизии, Яна Карловича Шерна. Эти пять
недель они провели
люди и лошади понравились Зайцеву. Он мог бы прожить у Шерна до осени. У них были грубовато-
приятельские, давние отношения, отношения бывшего командарма и его начальника штаба девятнадцатого и
двадцатого годов. Когда Зайцев сказал, что уезжает в Новороссийск, а оттуда с первым пароходом в
Севастополь, Шерн пожал плечами и протяжно свистнул: “Не видали тебя в Крыму?” Зайцев показал ему
телеграмму. В телеграмме было сказано, что их старый товарищ, по фронту, бывший член революционного
военного совета армии, Яков Егорович Петров, находится в последней стадии туберкулеза и, повидимому,
умирает. Телеграмма была подписана неизвестной Шерну и Зайцеву фамилией, Анна Морозова. Вечером
Зайцев выехал в Новороссийск. Шери проводил его на вокзал. Весь день они промолчали, потому, что сыграли
шесть партий в шахматы. По дороге на вокзал Шерн рассказал Зайцеву смешную историю о четвертой
женитьбе знакомого командира полка Ткаченко и, неожиданно вздохнув, сказал: “Застанешь в живых —
поклонись. Слышишь, поклонись старику”. Шерн уехал задолго до отхода поезда и Зайцев понял, что бывший
командарм не в духе и взволнован. Не останавливаясь в Новороссийске, Зайцев проехал прямо в порт, на
пароход. Пароход отошел в час ночи и всю ночь Зайцев просидел на палубе. Не было свободных коек, затем
Зайцев хорошо спал в вагоне и ему не хотелось спать. Он лежал на скамье верхней палубы, слушал удары винта
и плеск воды за кормой. Внизу бренчали на мандолине и пели “Вниз по матушке по Волге”, но на море была
значительная и строгая тишина и голоса и звон струн рассеивались и пропадали в необъятном пространстве
воды и воздуха. Небо поголубело и в небе, под мигающей серебряной звездой, обозначались мачта, обруч и сеть
проволок радио. Мачта наклонялась вперед и назад, перед рассветом слегка качало. Черно-синие, упругие валы
подкатывались под пароход, уходили на восток, похожие на расплавленный, стынущий металл. Зайцев лежал на
спине, упираясь ногами в белый ящик на палубе и сильно нажимал каблуками на ящик, точно старался ускорить
бег корабля. Поймав себя на этом, он понял, что боится опоздать, боится никогда не услышать знакомый, глухой
голос Якова Егоровича
минут они стояли в курительной комнате, в театральном буфете и Зайцеву показалось, что за последние десять
лет он не заметил никакой перемены в Петрове. Те же седые, вперемежку с черными, пряди редких волос, то же
сухое, обтянутое смугло-желтой кожей лицо, и та же молодая стройность, несмотря на пятьдесят прожитых лет,
лишения и долгую и неизлечимую болезнь. Эта сохраняющаяся у немногих стройность, легкость движений,
страстность и молодая горячность Якова Егоровича сначала обманула Зайцева. Но затем он заметил, что голос
Петрова стал глухим и прерывистым и кашель стал звонким, как звук туго натянутой струны. Яков Петрович
сердился, спорил, ругал бюрократов и головотяпов так же горячо и неугомонно, как десять лет назад ругал
пессимистов и нытиков. Он не докурил папиросы, зажег другую о недокуренную, кто-то окликнул его и, уходя,
он почти весело закричал Зайцеву:
— Позвони в конце недели! Завтра я на Урал! Позвони, слышишь? В конце недели буду…
Дальше Зайцев слышал, как он обещал кому-то принять его и выслушать сегодня в первом часу ночи или
завтра, до поезда в восемь утра.
Тогда был июнь, начало июня. Сейчас — десятое июля кармане пиджака Зайцева лежит телеграмма:
“Яков Егорович безнадежен мнению врачей конец неизбежен ближайшие дни Анна Морозова”.
Почти шесть лет они были рядом, вместе в штабе, на фронте, на собраниях и в бою. Даже теперь, когда
Петров работал в Совете Народного Хозяйства, а Зайцев читал лекции в академии, они встречались раз или два
в месяц и всегда было такое чувство как будто они только что виделись и разговор их начинался именно на том
месте, на котором оборвался в прошлую встречу. Теперь, вместе с горьким предчувствием, Зайцев ощутил
некоторую гордость и радость оттого, что Яков Егорович вспомнил о нем, позвал его и при этом был уверен, что
Зайцев придет к нему, за тысячу верст, также, как приходил к Якову Егоровичу на Воздвиженку в любой час
ночи по внезапному телефонному звонку. Вместе с тем, он был уверен, что Петров вызвал именно его, потому,
что Зайцев был в отпуску и мог располагать собой. Может быть это была раздражающая, немного мелочная
принципиальность, но надо было знать Петрова, чтобы верить, что он искренен, что Петров не хотел и не мог
оторвать человека от дела ни ради себя, ни ради близкого ему человека. Это были врожденные, неотъемлемые,
неотделимые взгляды Петрова. У Петрова это было естественно, искренно, нелицемерно, ему можно было