Высшая мера

Никулин Лев Вениаминович

однажды в ночь, перед самым рассветом, показывая утреннюю звезду в глубоком просвете между туч. Но всю

ночь на высоте третьих этажей и крыш светились вырезанные в темноте, плоские, огненные буквы. Витович не

задумывался над их смыслом и любил этот искусственный, человеческий свет больше, чем холодное сияние

луны и недостижимые, мигающие звезды. Утром шел снег, затем растаял и влажная сырость пропитала суставы

и одежду и жилища людей. “В городах будущего

люди будут отапливать улицы”, сказал Витович Мишелю и

посмотрел на смуглую и стройную женщину впереди. Две золотые спирали дрожали у нее в ушах и она

дрожала вместе с ними от холода. Она была без шляпы и черные, тяжелые волосы открывали, как занавес, лоб и

брови и невероятно большие глаза. “Африканка” подумал Витович и мгновение видел белую, как известь под

солнцем, пустыню, перистые пальмы, ступени плоских крыш и теплую зеленую воду гавани. “Мадемуазель”,

сказал он ей не задумавшись, “вам нужно согреться, мадемуазель”. Они пошли рядом. Мишель шел слева от

Витовича. Ему было все равно, куда итти. Он никогда не ложился раньше трех часов ночи и спал, как мертвый,

пять часов в сутки.

— Куда мы идем? — спросила женщина. Голос ее звучал глухо — она прятала рот в меховой воротник.

— Куда хочешь.

— “Буль Нуар”. Там не дорого.

От печей на верандах кафе пахло раскаленным железом и коксом. Открывались и громко хлопали двери,

заглушая рычание саксофонов и дробь маленьких барабанов. Человек в зеленом фартуке вытолкнул на улицу

высокую, худую женщину. Она упала на тротуар и прохожие захохотали от неожиданности.

Один из домов был покрыт деревянным футляром, а футляр заклеен афишами синема. В этом футляре

открылась ниша, похожая на вход в шахту. Черный, чугунный шар висел над входом, Мишель толкнул

стеклянную дверь и они остановились на площадке лестницы. Лестница вела в подвал. Душный дым сигарет,

пелена паров алкоголя плавал над головами людей, над людьми и столиками. Тысячи надписей и рисунков

покрывали стены, расписанные под старый камень, и эти гильотины, кораблики и женские профили на стенах

походили на грубую татуировку моряков. В конце подземного зала, там, где когда-то был камин, сидели

музыканты и под роялем, положив голову на лапы, спал датский дог. Его серая шерсть блестела, как мрамор.

Вежливый, седой старик усадил Витовича и Мишеля и женщину у самой стойки. Над ними, под самым сводом,

таинственно звучал голос хозяйки:

— Кальвадос-кальва два.

— Одно диаболо.

— Два виски, два.

— Что ты пьешь? — спросил Мишель и посмотрел на женщину. Гарсон наклонился над ними, опираясь

рукой

на столик. У гарсона был величественный профиль посланника.

— Все равно, — сказала женщина. — Мне холодно.

— Дайте ей грог, а ты?

Витович сказал. Медленно поворачивая голову, он рассматривал людей за столиками. Восемь лет он не

был в Париже, но он сразу понял, что это добросовестный, приличный и почти неизвестный иностранцам

дансинг. Он понял, что это дансинг для богатых студентов и приезжающих веселиться провинциалов.

Провинциальный профессор с ленточкой почетного легиона, юноша, начинающий ночную жизнь и

подражающий в костюме знаменитому танцору из Фоли Бержер, красивый солдат, сын ювелира с улицы

Риволи, отбывающий воинскую повинность в специальных войсках. Последней Витович рассмотрел женщину,

которая сидела рядом с ним. Она медленно подняла голову.

Это была великолепная и мрачная маска. Тяжелые, тусклые волосы углом открывали лоб и как бы

нарисованные густой тушью наклонные брови. Острые загнутые ресницы прятали и открывали непроницаемые

черные, отсвечивающие как антрацит, зрачки, выражающие мрачную усталость и скуку. Нижняя часть лица

слегка выдвигалась вперед и самое замечательное в этом лице были губы, припухшие, страстные губы над

широким раздвоенным подбородком. Зеленые черточки татуировки разделяли подбородок и лоб. Эта

великолепная голова была посажена на гибкую, сильную шею и высокие светло-коричневые плечи.

— Животное, — ласково сказал Мишель и погладил ее по сильному, согнутому колену. Он ощутил под

тонким шелком горячее тело и скользкую, гладкую, как у змеи, кожу.

— Ты из Алжира?

— Из Орана, — сказала женщина.

— Оран — это в Марокко. Как тебя зовут?

— Ниеса.

— Что ты делаешь в Париже? — спросил Витович.

Мишель засмеялся. Внезапно заиграла музыка. Люди вставали из-за столов и неохотно, как по сигналу,

шли танцовать.

Она достала из сумочки фотографию, сделанную, как рекламные открытки. Большой удав лежал, как

шарф, у нее на голых плечах и она держала на ладони его плоскую голову.

— Это ваша змея? — спросил Витович.

— Моя, — задумчиво ответила женщина. — Это — удав. Он ест живых кроликов. Один раз в две недели

ему дают живого кролика. А потом он спит. Я продала его за девятьсот франков. Не правда ли, недорого?

— Он не знает, — задыхаясь от смеха сказал Мишель. — Он не торгует удавами.

Ниеса положила руку на стол. Она закрыла руку шарфом и под шарфом медленно и плавно зашевелилось