Высший пилотаж
Шрифт:
Чистотой и юностью не отличалась и исполнительница роли Джульетты, которую, как было обозначено в программке, звали Патрис Кей. На голове у нее возвышался огромный сборчатый чепец с широкими завязками, которые, судя по всему, должны были маскировать отвисший второй подбородок. А ведь у Шекспира героине должно было едва исполниться четырнадцать!
Ромео выглядел куда моложе. Заглянули в буклетик: Эдвард Кей значилось там.
Боже, мать и сын играют двух возлюбленных! Бедный Уильям Шекспир! Наверняка не предполагал, что возможна такая фрейдистская трактовка его светлой и возвышенной трагедии. Впрочем, великий драматург и не мог быть знаком с не менее великим психоаналитиком Зигмундом Фрейдом!
Действия были переставлены местами. Сцена в склепе почему-то переместилась в первый акт. Оба героя, откровенно и весьма патологически пообнимавшись, поочередно умерли. Все, что последует затем, должно было, по всей видимости, означать фантастическую ретроспекцию: души покойников, дескать, вспоминают, как они дошли до жизни такой. Вернее, до смерти такой.
Впрочем, до антракта два францисканских монаха в развевающихся полупрозрачных сутанах успели станцевать возле почивших па-де-де, размахивая распятиями. Наверное, это символизировало не то осуждение грешников, не то их прощение. Один из танцоров был брат Лоренцо, другой — брат Джованни. Но кто из них кто — оставалось неясным, так как перед этим оба подсовывали пузырьки со снадобьем великовозрастной, перезрелой невесте.
— Вот тебе и «Сандвич», — озадаченно протянул Иоанн, когда они вышли в фойе. — Кстати, не перекусить ли нам в буфете? Надеюсь, там сандвичи будут качественнее, чем на сцене.
Ошарашенная увиденным, Маша, не отвечая, последовала за ним. Она любила классическую литературу и традиционный театр. А тут...
Это не только издевательство над Шекспиром, придуманное его же соотечественниками. Это вообще немыслимая гадость! Во время действия на девушку несколько раз накатывали самые настоящие приступы тошноты. И правда, не мешало бы сейчас глотнуть крепкого кофейку или кислого сока.
— Ты уж прости, — сказал Иоанн, — что я уговорил тебя пойти. Честное слово, не предполагал ничего подобного!
— Что ты! Я ведь сама... Может, теперь такая мода? Я давно не бывала в театре. Отстала, наверное.
— Хочешь, не будем досматривать?
— Нет, я так не привыкла. Раз уж пришли — досидим до конца.
Для обоих в спектакле был один положительный момент: они сидели рядом и могли украдкой поглядывать друг на друга, с радостью убеждаясь, что реагируют на глупейшее представление одинаково.
Подошла их очередь к буфетному прилавку.
— Нам вон тех бутербродиков, — уверенно перечислял Соколов, — и пирожных-корзиночек...
— Постой! — испуганно остановила Мария. — Себе я сама закажу!
— Не любишь корзиночки? Ладно, возьмем эклеры. Или «картошку»?
— Нет, нет! Мне, пожалуйста, стакан напитка! — На этот раз руки у нее были свободны, и она быстро расплатилась из собственного кошелька, радуясь, что передарила розы той безработной актрисе. «А то он все на меня тратится и тратится. А много ли им платят, пилотам «кукурузников»? Наверное, копейки, как и библиотекарям. Наверняка их служба терпит убытки: самолетик его был совсем стареньким. Потому, видно, и упал».
Иоанн ничего не сказал в ответ на ее жест, только молча посмотрел на Машу — пристально, внимательно. Он уже, кажется, стал привыкать к тому, что она постоянно говорит: «Это слишком дорого... Не траться... Сама расплачусь...»
Забрал горку бутербродов и пирожных, быстро проглотил несколько штук — тех, что попроще, а потом вдруг схватился за живот:
— Ой-ей-ей, больше не могу. Пожадничал.
Наблюдал, как она, опустив взгляд, сглотнула слюну. Сказал со вздохом:
— Жалко оставлять. Ну, пересиль себя, помоги!
Хотел добавить: «Оплачено», но побоялся ненароком обидеть Машу, вроде как предлагая ей объедки. А может, то, что все равно уже оплачено, наоборот, успокоило бы ее?
Есть поговорка: сытый голодного не разумеет. Так вот, сейчас происходило обратное: сытый пытался понять психологию голодного. Вернее, голодной.
Он исподтишка наблюдал, как Маша изо всех сил старается есть помедленнее, откусывая от бутерброда с осетриной крошечные кусочки и долго, тщательно их пережевывая. Тем не менее на лице ее было написано такое детское, неподдельное удовольствие от деликатеса, что это окупило все их страдания от дурного спектакля.
Прежде чем взять с тарелки что-то еще, она застенчиво и немного недоверчиво поднимала на него глаза и спрашивала чуть-чуть виновато:
— Ты точно больше не хочешь?
— Даже смотреть на еду противно! — со всем пылом отвечал Иоанн.
— Очень свежее. — Маша, казалось, считала своим долгом все же его уговорить.
Естественно, он отказывался. И она вновь принималась уплетать, теперь уже смелее. Хорошо, что антракт оказался долгим, и, когда прозвучал звонок, посуда была пуста.
...Во втором акте на сцену выскочил дородный босой мужик в женском парике и подоткнутой юбке. Маша содрогнулась: из-под подола торчала мускулистая волосатая нога, которая напомнила ей что-то жуткое... но что именно — она тогда так и не смогла понять.
Мужик принялся кататься по сцене, почти акробатически приземляясь то на живот, то на лопатки. При этом он что-то утробно выкрикивал и в промежутках между репликами истерически хохотал.
Девушка покосилась на том Шекспира, лежавший у Иоанна на коленях. Соколов перехватил ее взгляд, и они синхронно пожали плечами: в «шпаргалку» заглядывать бесполезно, ведь непонятно, из какого акта трагедии взят сей омерзительный персонаж.
Они одновременно приложили к уху наушники с синхронным переводом и с изумлением поняли: да ведь эта образина играет... кормилицу!
Переводчик монотонно и равнодушно читал текст:
В тот день она себе разбила лобик,
А муж мой (упокой его Господь —
Вот весельчак-то был!) малютку поднял.
Что, говорит, упала ты на лобик?
А подрастешь — на спинку будешь падать.