Выстрелы с той стороны
Шрифт:
— Андрей, — вдруг спросил Антон, — а как тебя… работать учили? И почему? Почему он тебя вообще взял?
— Он меня взял, потому что… — Эней бинтовал туго, но так, чтобы рука сохранила подвижность. Умело бинтовал. — …Мне деваться было некуда. Я на два года был младше тебя, когда моих родителей… потребили.
Он наложил последний виток бинта, закрепил застежкой, присел на край стола. Плечи опустились.
— Я в футбол пошел играть. Вернулся домой — а там…
Антон кивнул. Он уже думал об этом и так и не смог решить, что хуже — так, как у Энея, или так, как у него самого.
— Он взял тебя с собой, да. А почему — в дело?
— А я очень хотел. И доказал, что смогу.
Антон попробовал пошевелить запястьем. Поморщился.
— А ну, сядь, — Эней показал на диван. — Давай, расскажи, что с тобой. Ничего не бойся. Я всё пойму. Со мной всё это было.
Антон сел, механически подтянул левое колено к подбородку, обхватил руками. Сейчас он был похож на нахохлившуюся птицу.
— Понимаешь, — сказал он, — это как цирк. Клоуны бегают, лошади кланяются, гимнасты летают под потолком… и всё не совсем настоящее. Фокусник женщину в ящике распиливает, она смеётся. А потом распадается на части. И умирает. Первый раз, с Курасем, я думал: мне плохо от того, что человек гадом оказался — и что именно я это доказал. А сейчас мы чисто обошлись — а этого дятла наркоторгового три раза убить было мало… а всё равно.
Эней чуть выпятил нижнюю губу — это был его способ выражать удивление.
— А я было думал: тебя страх одолел… Да, мы чисто обошлись. Всё правильно. Радоваться надо.
Антон вздохнул.
— Понимаешь, я решаю задачу. Мне нравится. Чем сложнее задача, тем лучше. И чтобы экономное и красивое решение. Но задача — абстрактная, а люди — конкретные. Как бы это объяснить… Ну вот представь, что ты играешь в Stand and Fight. Рубишь там врагов, взрываешь мосты, и знаешь, что это не по-настоящему. Что ты — не рейнджер Арни, а просто лицеист. А потом вдруг понимаешь — ты-то лицеист, а убиваешь и взрываешь по-настоящему.
— Вот поэтому я не играю в аркады, Тоха. — Эней вздохнул, покусал губу. По летнему времени и по случаю физической работы командир обходился одними шортами — и Антон видел на его боку весенний "трофей", шрам наподобие звезды с разновеликими лучами. И несколько других, старых. Да уж, зачем такому человеку аркады…
— Я даже не знаю, что сказать тебе… Я ведь на самом деле драться люблю. Убивать — нет, а драться — да. Как Хеллбой. Только он в армии стал адреналиновым маньяком, а меня Ростбиф удержал. Ну вот… мы убиваем и взрываем по-настоящему… да… Но ведь ты, как раз ты делаешь все, чтобы смертей было меньше. И я не знаю, отчего ты комплексуешь. Ну да, любишь своё дело. Так ведь дело-то хорошее. Это мне нельзя.
— Я боюсь, — сказал Антон. — Я боюсь, что ещё раз, два, десять — и от меня ничего не останется.
— Волков бояться — в лес не ходить, Тоха. Но если… если ты хочешь уйти — то пожалуйста. Тебя никто не осудит. Твою долю выделим. Только подожди, пока Стах реализует добычу.
Антон отпустил колено, выпрямился.
— Я не хочу уходить. Я хочу знать, как с этим справляться. Андрей, ты… ты не видишь, почему Хеллбой пьёт?
— Хеллбой пьёт, потому что ему без драки жить неинтересно… Если тебе с нами оставаться вредно — что я, держиморда какой-то?
— "Никто из нас добровольно не может уйти из группы — если только мы все вместе не примем решения её расформировать", — процитировал Антон. — Я просто не знаю, что мне с этим делать. А если уйду, будет только хуже.
— Знаешь, красивые слова можно сказать быстро — но иной раз лучше их не выполнять. Я же тебе не враг, Енот. Я… как бы друг. То есть, для меня ты — друг, не знаю, как для тебя я. Скажи, что для тебя лучше.
— Так ведь я не знаю! Если бы я знал!
Андрей вдруг сощурился и жестко сказал:
— Ты вот что. Подожди до первой пули.
Антон сглотнул — и вдруг подумал, что совет правильный. Вот сейчас он с этими ребятами тренируется, ест, пьёт, говорит о жизни, готовит яхту к походу на Гамбург и дальше, а ведь завтра кто-то из них может выбыть — совсем. Он вспомнил, как Эней сгорал в лихорадке, вспомнил след каблука на его груди, вспомнил, как Игорь покрывался волдырями под лучами солнца — они оба живучи, как коты, и всё же…
Он вдруг очень остро ощутил, как хрупка его собственная плоть: одно неловкое движение и вот, пожалуйста, рука на перевязи. Он подумал, что дважды видел Мэй заплаканной. Да, наверное, он рано записал себя… в любители аркадных игр.
— Спасибо, — сказал он. — Пойду пну этот мешок. А то он развиселся тут, как не знаю что…
— Да не за что, — Андрей улыбнулся.
Но когда Антон ушел, он опять ссутулился и закрыл глаза.
— Пожалуйста, — прошептал он. — Пожалуйста. Я не хочу покалечить пацана. Я должен всё сделать правильно.
Обычно Стах делал яхты для людей (и не только людей), любящих отдыхать со вкусом и с комфортом — поэтому жилое пространство было расширено до того максимума, который позволяли размеры судна и инженерные таланты Стаха. На сей раз на отделку времени не было — Стах заказал стандартную и вполне спартанскую корабельную мебель. Для всех кают, кроме одной — там установили вместо койки кровать. Настолько двуспальную, насколько, опять же, позволяли размеры каюты. То есть, она занимала всю каюту целиком.
— Так вот почему ты всех так торопил с установкой мебели, — поддразнила Мэй.
— Испытаем "Стрелу" на килевую качку? — обхватив жену, Эней повалился вместе с ней на матрас, ногой задвинул дверь.
Это было как воплотившийся сон: Мэй и корабль. И море. И можно плыть, куда хочешь.
Вот только в последнее время Мэй почему-то часто плакала. В первый раз Эней не так понял — ему самому случалось плакать, умирая на ней. Потом он испугался, что делает что-то не так — хотя она горячо уверяла его в обратном. И вот, наконец, она сказала. Видимо, долго носила в себе то, что высказала только сейчас:
— Хорошо, что у меня не может быть детей. Если бы могли быть — я бы не удержалась. Захотела ребёнка от тебя… и будь что будет.
И что тут скажешь — только то, что уже говорил. Что только она. Как есть. И что не надо ничего другого, а будет, что будет. Он не знал, как утешить Мэй, потому что сам хотел бы того же — зачать с ней ребёнка и хранить их обоих если не от всех опасностей — от всех невозможно — то хотя бы от тех, каким она подвергала себя на акциях.
Он понимал теперь всем своим существом то, что раньше понимал только разумом — слова Ростбифа о сплошной боли. Ему не нужна была вера, чтобы привыкнуть к собственной "внезапно смертности" — тут его мировоззрение было сформировано отчасти Эпикуром, которого подсунул Ростбиф, отчасти "Будосёсинсю", на которую он набрел сам. Но все это не годилось теперь, когда он действительно любил, а не издалека обожал, когда он уже сжился, сросся с её существом. Он поверил в вечную жизнь, потому что желал продлить эту любовь в вечность — и очень остро чувствовал боль от невозможности продлить её во времени. Иногда ему снилось, что у него есть ребёнок — не сам ребёнок, он ни разу не появлялся в снах даже в виде туманного образа, Эней не знал и не пытался угадать, мальчик он или девочка — просто во сне появлялось ощущение, что он отец. И страх уже не за одну, а за две жизни — и всё-таки, просыпаясь, он понимал, что будь у него возможность — он выбрал бы именно такой страх.