Выздоровление
Шрифт:
— Кга-хм, — подкашлянул Макавеев. — А для чего у нас будут весь день агитаторы болтаться?
— Как это болтаться? — живо отреагировала медичка, в прошлом активнейший агитатор. — Ничего себе…
— Нет, я имею в виду, пусть они свои десятидворки и провожают по кабинам, — развернул свою мысль Макавеев.
— Насильственный прием, — подал голос Иннокентий Леонидович Плошкин. — Я понимаю так, что все должно быть ненавязчивым, свободным, — он посмотрел на Чилигина. — Тут именно план нужен, техника… Умный проект, одним словом. Изобретение.
— Двери, что ли, перегородить этими кабинами? — пробормотал Баженов.
Чилигин
— Да, — сказал он. — Кабины должны быть сквозными.
— А-а, да, — согласился Макавеев, — чтобы через них можно было пройти насквозь.
— К урне, — уточнил Чилигин.
— А материал? — спросил Баженов, который вдруг понял, что сейчас лишится шелковых портьер, приобретенных под шумок, в ходе предвыборного ремонта ДК.
И он их лишился, так и не поняв, что сам сделал Чилигину подсказку, от которой мелькнувшая у него мысль приобрела законченную форму. Оставалось только решить, как все это расставить в фойе, имевшем одну дверь, — это и решили к концу первого делового совещания избиркома.
— Никуда они, голубчики, не денутся, — сказал Макавеев, убирая очки в нагрудный карман пиджачка.
Чилигин думал о том, как долго еще и трудно будет прививаться в Лопуховке политическая культура. Культура вообще, при которой разве потребовалось бы тратить время на изобретение этой сквозной кабины… Он любил в себе такие мысли, такие вопросы, приятно утомлявшие его, заставлявшие взгрустнуть как бы ненароком, что вообще на ответственной работе неизбежно. Он думал, что именно это отличает его от многих коллег из других сельсоветов, больше походивших на агентов соцстраха, завхозов, не очень грамотных хозяйственных функционеров, примитивно составляющих даже свои отчеты в райисполком, заполняя эти отчеты цифрами из колхозных сводок, а не мыслями, не анализом, не почти что философскими обобщениями, указывающими на социальные сдвиги в советской деревне конца столетия. Сдвигов не видел и сам Чилигин, но он чувствовал внутреннюю логику системы, которой служил, а значит, должны были быть сдвиги, и он даже знал, какие, писал и говорил о них, приводил примеры. И был уверен, что рано или поздно они все равно произойдут, и ему было грустно оттого, что провозвестником и то назовут не его. Он вообще был печален в эти дни, так как частые его отлучки в райцентр активизировали действия жены, и с середины мая он ночевал на кухне.
Перед самыми выборами Егору Кузьмичу Делову пришло письмо из Мордасова — ответ на его четвертую жалобу. Поздним вечером он положил на стол в ряд четыре белых листа бумаги с черными грифами и синими визами под бордовыми печатями, посмотрел на них, отстранясь, и очевидная одинаковость бумаг, о которой он прежде только догадывался, оскорбила его. Это были отписки: мордасовские начальники защищали своих лопуховских холуёв.
«Чертов грамотей, — подумал Егор Кузьмич о соседе-учителе. — Угодник сопливый, — сказал он вслух. — Надо было сразу в Цыка посылать!»
— Отец, ты чего? — заглянула в горницу хозяйка. — Говоришь-то.
— Агитаторша была нынче?
— Приходила. Номерочки вон на телевизере.
— Пойдешь одна.
— Как ты говоришь?
— Говорю, одна пойдешь голосовать!
Утром он подтвердил распоряжение.
— А че сказать-то им?
Егор Кузьмич не придумал это и за всю ночь.
— Не знаю, скажи. Сама пришла, а сам —
«Пускай пошевелятся», — подумал про себя Егор Кузьмич и занялся мелкими хозяйственными делами.
И тетя Настя Делова пошла голосовать одна. В карман «холодного» мужского пиджачка с подшитыми рукавами она положила чистый мешочек для покупок и денег взяла — две пятерки и трешницу. Было еще рано, а после спавшего дён пять назад зноя, перебитого дождичками, и свежо. Народ больно не торопился по улице, хотя радио на клубе играло с полседьмого утра. «А может, и не будет тама никакой торговли, — думала тетя Настя дорогой. — А Егор чудить стал… Фроське надо бы отписать, чтоб сам не узнал. Глядишь, приструнят, полечут где…» Так она и дошла до Дома культуры. Людей тут не стало больше, а радио в двух ящиках с тарелками громыхало так, что или вовнутрь скорей ныряй, под вывеску «Добро пожаловать!», или домой беги. Торговли же никакой видно не было.
— О-о, тетя Настя пришла! Здрасьти тете Насти! — встретил ее в дверях Семка Макавеихин, подозрительно веселый с утра, но, может, ему так и надо, потому что он уже не первым выборам начальник.
— Попрошу вас! — пригласил Семка, топнув по окурку и отогнав дым ладонью. — Попрошу…
Туда, куда вел ее Семка, голосовали всегда, а вот тут, за дверями, куда бильярд теперь задвинули, раньше всегда Маня торговала. Тетя Настя вздохнула, достала из кармана номерки и оправила на ходу платок.
— Девчата, тетя Настя пришла Делова, — сказал выборный начальник и несильно подтолкнул одинокую в этот час избирательницу к сдвинутым столам, за которыми позевывали «девчата».
Тетя Настя подошла, поздоровалась и отдала один номерок Елене-врачихе. Та взяла длинную тетрадку, листнула и подняла голову.
— Под этим номером Егор Кузьмич записан, — сказала.
— Ох, — смутилась тетя Настя и отдала другой номерок.
— Сходится, — кивнула врачиха и отсчитала тете Насте три листика: голубой, белый и желтоватый; еще один белый ей протянула женщина помоложе. — Пожалуйста… А может, вы и за Егора Кузьмича хотите? — спросила ненастойчиво врачиха.
— Не знаю сама, — тихо сказала тетя Настя.
— Ну, голосуйте.
Тетя Настя обернулась, но нигде урны не увидела.
— Там, там, — сонно взмахнула рукой молодая.
— Тетя Настя, ко мне! — позвал издали Семка.
Этот стоял возле шелковой загородки с номерами «1», «2» и «3» по верху. Тетя Настя пошла к нему, а подойдя, увидала за шелковым строением и красную урну, и соседа-учителя за столиком, и прямо было направились туда, но Семка остановил ее за локоток, подвел к загородке под номер «2», отворотил край занавески, и тетя Настя увидала каморочку внутри: столик, карандаш в стаканчике и мягкий стул.
— Располагайся, тетк!
Тетя Настя улыбнулась начальнику.
— Вот уж спасибо, Сем, а то, пока ишла, ошалела.
— Ничего, ничего, — Семка деликатно проводил ее и опустил занавеску. — Вот это, я понимаю, организация! — услыхала тетя Настя его голос за спиной. — Всей бригаде — с праздничком!
Ему ответили мужики вразнобой, а тетя Настя села на стул и огляделась. Внутренние зеленые занавески были тяжелыми, плюшевыми и пахли мышами; за ними, как теперь поняла тетя Настя, еще каморки были, а наружные желтые занавески колыхались, прибитые только сверху. Она глянула наверх и увидала лампочку под потолком, от которой и было светло.